Осенью сорок первого, когда партизаны были вытеснены из всех районов Шумадии, только на Космае и в его окрестностях продолжалась отчаянная борьба. Здесь бесстрашные космайцы кровью писали новые страницы героической летописи своего края.

Остатки отряда, отступая, ушли в направлении Санджака[3] в то время, когда последние ласточки улетали на юг. Весной следующего года ласточки вернулись в родные места, но уже не все, как не все возвратились к себе домой партизаны. И сейчас, наблюдая за заплутавшим путником, Лолич подумал: «А может, он тоже одна из тех ласточек, которая когда-то отбилась от стаи и затерялась на длинном, тяжелом пути, а сейчас возвратилась и ищет свое разоренное гнездо?..»

Пока Лолич размышлял, путник подошел совсем близко. Увидев Пейю, он на мгновение остановился, как бы что-то припоминая, а затем повернул в сторону оврага, со дна которого доносилось клокотание горного потока. По поведению незнакомца было видно, что он не хочет ни с кем вступать в разговор и предпочитает уединение.

— Эй, знаете ли вы, куда идете? — окликнул его Лолич с почтением, которое было свойственно ему в тех случаях, когда он оказывал мелкую услугу. — Эта тропа ведет к обрыву и довольно опасна. Вам лучше бы вернуться назад. Вы меня слышите?

Незнакомец, сделав по инерции несколько неуверенных шагов, остановился. Несмотря на сгущавшиеся сумерки, Лолич видел его достаточно отчетливо, но ему захотелось взглянуть на незнакомца поближе: что-то в нем его насторожило. Несколько мгновений они внимательно рассматривали друг друга. Незнакомец был высокого роста и выглядел довольно старым и усталым, щеки у него запали, взгляд был какой-то погасший, тусклый. У него была длинная седая борода и такие же длинные и седые волосы. На его худых плечах болталась старая, потертая куртка без пуговиц, подпоясанная узким ремешком. На нем были солдатские брюки, обут он был в резиновые сапоги. Опираясь грудью на палку, незнакомец тяжело дышал, но весь его облик был преисполнен достоинства. Этот человек, видимо, относился к той категории людей, которых вначале принимают за просителей, но при дальнейшем знакомстве обнаруживают, что они привыкли не просить, а брать, не подчиняться, а повелевать.

— Что ты, черт возьми, уставился на меня, будто впервые видишь живого человека? — с усмешкой на посиневших губах спросил незнакомец таким ядовитым тоном, который бьет, как удар хлыста.

Лолич был так поражен мелькнувшей догадкой, что растерялся. Все в нем заклокотало от охватившего его волнения, сердце бешено застучало. Словно далекое и мучительное видение, в его мозгу возник образ Лабуда, старого друга, бывшего командира отряда. Сомнений больше не было. Он узнал это волевое лицо, большие темные глаза. Первым его побуждением было бежать отсюда. В висках стучало. «Это же Лабуд! Откуда он взялся? Ведь все говорили, что он умер». Каждый нерв у Лолича напрягся как струна, тело оцепенело, ладони покрылись потом.

— Нет, нет, это неправда, этого не может быть! — воскликнул он натуженным шепотом, полным боли и глубокого страха. — Это же не ты, Лабуд? Скажи, что я обознался.

Лолич почувствовал страшную жажду, ему казалось, что по жилам у него вместо крови потекло расплавленное олово. Не было сил сдвинуться с места, он стоял, низко опустив голову.

— Нет, ты не обознался, Пейо. Это я. — Лабуд усмехнулся той скупой улыбкой, которая воскресает на лице обвиняемого при объявлении оправдательного приговора. — Как видишь, все возможно, даже наша встреча.

— Ты жив, Лабуд, а мы думали… Все говорили… — Он замолчал и стиснул виски ладонями, будто хотел задержать в сознании далекие и тяжелые воспоминания.

Встреча потрясла Лолича. Происходящее он воспринимал как сон. До этого момента Лолич жил уверенно, купался в красивых мечтах, был полон желаний и надежд, а сейчас как-то сразу обессилел и обмяк.

— Можешь думать, что хочешь, но со мной ничего не могло случиться, — прищурившись, глядя на Лолича, произнес Лабуд после небольшой паузы. — Я не из тех, кто умирает на полпути к цели.

— Ты прав. С нами ничего не может случиться. Мы обязаны дойти до конца, — запинаясь, согласился Лолич.

Трудно сказать, насколько Лолич сознавал свою вину перед Лабудом. Он был из тех, кто каждый свой поступок считает правильным, идеальным и может найти оправдание любому действию.

Видя, что Лолич разнервничался сверх всякой меры, Лабуд сердито сказал:

— Перестань дрожать, возьми себя в руки.

— Клянусь, давно так не волновался, никогда не испытывал ничего подобного. — Лолич провел ладонью по лбу, как бы стирая с него пыль прошлого.

— Если человек волнуется и переживает, — глядя куда-то мимо Лолича, произнес Лабуд, — значит, он еще жив и, во всяком случае, не потерял совесть.

— И здесь ты прав. Мы еще поживем и покажем себя. Только ты напрасно сердишься на меня. Я ни чуть-чуть не виноват во всем, что произошло с тобой. Ты должен это знать.