Мама умолкла. Ее лоб тускло блестел, и во время обеда — состоявшего из вареного картофеля, заправленного поджаренным беконом, к которому она так и не прикоснулась, — мама неоднократно прикладывала к нему ладонь, а затем смотрела на пальцы, словно чему-то удивляясь.
— Если бы ей только дали шанс, — сказала мама, и ее щеки еще сильнее вспыхнули не свойственным ей румянцем. — Тогда я могла бы гордиться своей девочкой.
Мамины глаза непривычно блестели, и я, расценив это как в кои-то веки проявленную дерзость, сама заговорила так, как обычно не позволяла себе в присутствии Рэма Манта.
— Я знаю, чем хотела бы заниматься, — сказала я, и мама повернулась ко мне, натянуто улыбаясь и наверняка ожидая, что я с ней соглашусь, хотя мы обе прекрасно знали, что девушка из бедного ливерпульского района никогда не сможет стать гувернанткой. — Мне хотелось бы оформлять книги в типографии.
Странная улыбка погасла.
— Что ты хочешь сказать?
— Я хотела бы работать оформителем, как мистер Броттон из цеха специальной отделки.
Лицо мамы потемнело.
— Когда ты ходила на третий этаж?
— Меня иногда посылает туда смотритель с распоряжениями для мистера Броттона. Он работает с такими прекрасными материалами, — улыбнулась я, припоминая. — Я видела, как он покрыл книгу сусальным золотом, а затем делал тиснение раскаленными инструментами. У него там столько этих инструментов — круги, завитки, ромбы и все буквы алфавита! И мистер Броттон украшает ими обложку, как его душа пожелает, делая оттиски всех этих штампов и букв. Только подумайте! Создавать все эти чудесные… — Я умолкла, заметив расстроенное лицо мамы и услышав презрительное хихиканье Рэма.
— Но девушка не может заниматься такой работой, — сказала мама. — Ни одной женщине не позволят оформлять книги. Понимаешь, в ученики к оформителям берут только мальчиков. И, конечно, только мужчина может работать в цехе специальной отделки. Кто вбил тебе в голову эту идею?
Я не решилась признаться, что мистер Броттон уже не раз позволял мне экспериментировать с его инструментами, когда выпадала свободная минута. Я смывала следы от кальки и закрашивала инициалы, даже делала золотое тиснение на испорченном куске телячьей кожи. Ему, кажется, нравились наши тайные занятия: мистер Броттон быстро показывал мне, как нужно делать то и это, все время оглядываясь, не видит ли кто. Да, ему это нравилось не меньше, чем мне.
Хихиканье Па переросло в хохот. Он ржал не меньше минуты, затем вытер глаза и велел мне заниматься тем, что у меня получается лучше всего, — пойти и принести еще картошки. И больше никогда не упоминать о таких нелепых идеях, как работа гувернанткой или оформителем.
Позже, этим же вечером, горячка, которая не оставляла маму уже больше суток, взяла свое.
И не прошло и года после ее смерти, как Па привел к нам домой мистера Якобса.
Глава третья
После визита мистера Якобса Па не давал мне бездельничать. Я больше ни разу не назвала его «Па». Я вообще редко к нему обращалась, а если это было необходимо, то называла по имени. Рэм не мог регулярно водить к нам клиентов, опасаясь, что домовладелец пронюхает, в чем тут дело, и вышвырнет нас отсюда или, что еще хуже, потребует взять его в долю. Вместо этого, как только я возвращалась с работы, Рэм заставлял меня переодеться в чистую одежду: похожее на детское платьице и передник, который он купил в магазине подержанной одежды. Я заплетала косы, надевала соломенную шляпку с голубыми ленточками, также купленную Рэмом, и он отводил меня к клиентам.
Я не знала, как он находил этих мужчин. Они всегда были старыми или, может, просто казались такими. Им нравилось, как я выглядела — маленькая хрупкая девочка, которую к ним в отель или на съемную квартиру приводил за руку грубый коренастый мужчина. Все они были разными. Большинство приезжало из Лондона или Манчестера по делам, попадались клиенты из Шотландии и даже из далекой Ирландии. Некоторые вели себя грубо, а кое-кто был нежен. Кому-то требовалось немало времени, чтобы кончить, а кто-то взрывался раньше, чем я успевала задрать юбку и сесть на кровать или на стол.
Хотя иногда за ночь мы могли побывать у двух незнакомых мне мужчин — Рэм всегда ждал неподалеку, чтобы забрать деньги, — были и постоянные клиенты, которые платили за всю ночь. Я звала их Понедельник, Среда и Четверг. К этим троим я даже привязалась — они хорошо ко мне относились и предпочитали слышать мой смех, а не рыдания. Я знала, чего от них ожидать, и многому у них научилась.
Понедельник называл меня Офелией и, кое-как совершив половой акт, всегда плакал. Он задаривал меня сладостями и гладил по голове, говорил со мной о Шекспире и цитировал его пьесы и сонеты. Как и мистер Шекспир, Понедельник был драматургом, но так и не смог добиться известности. Он часто рассказывал о том, как жена бросила его и забрала с собой их маленькую дочь, из-за того что у него появилась навязчивая идея о славе. В этом месте слезы Понедельника переходили в бурные рыдания, и он качал головой, глядя на меня, лежавшую посреди сбитого постельного белья, словно сожалея, что так поступил со мной, но все равно не мог сдержаться.