– В кино сниматься предлагали. А сценарии? По-моему, это неинтересно. Ясно, что убийца – садовник.

Дикобраз хотел возмутиться. То есть как, неинтересно? И не садовник убийца, а дворецкий.

– Сейчас вопрос стоит о жанрах. Наш фильм может быть чем угодно – комедией, фарсом, вестерном, мелодрамой. История – невзыскательный зритель, проглотит и попросит добавки. Но трагедии не должно случиться. Такая вот, господин Лейхтвейс, умным языком говоря, сверхзадача.

«Тедеско» поглядел с интересом.

– Можете не отвечать, господин Руффо, но газеты пишут, что именно вы свергли Муссолини. Как вам удалось? Мое прежнее начальство было уверено, что в Италии плохо все, кроме контрразведки. Представляю, какая там сейчас паника!

Где именно, не уточнил, а князь предпочел не переспрашивать.

– Пока только намекну. На сценарий ушло больше года, и это была трудная работа. В Испании же нам придется импровизировать. Комедия дель арте в чистом виде. Какая маска вам больше по душе? Арлекин, Пьерро, Капитан?

Тот, кто назвался Лейхтвейсом, ответил серьезно:

– Будет еще один персонаж – благородный разбойник с берегов Рейна.

3 Пусть этой песне грош цена, Она тебе посвящена, Тебе, прохожий. У плетня Жандармы скрутили меня.

В шумном, насквозь прокуренном бистро место нашлось с трудом. Лейхтвейс втиснулся на свободный стул возле стены и, не чувствуя вкуса, отхлебнул из принесенной гарсоном рюмки. Ждать осталось недолго, концерт подходил к концу. Шансонье, крепкого вида усатый парень, явно устал, но песню пел с душой, не по службе.

А ты кивнул мне вслед, как друг, Хотя во всех дворах вокруг Шептались злобно куркули, Что вешать меня повели. Не бог весть что, кивнуть в ответ, Тому, над кем висит беда, Но я запомнил навсегда Как ты улыбался мне вслед.

Он успел вовремя. Знающие люди сообщили, что Жорж Бонис, анархист и свободный художник, выступает на Монмартре в последний раз. Парижские власти запретили концерты. Естественно не за «политику» (Франция, мадам и мсье – свободная страна!), а за попрание основ морали.

Когда, прохожий, в свой черед Тебя Господь наш приберет, Твой чистый дух да будет сущ Среди райских кущ.

Мораль попиралась очень скромно. Песни были грустные, Лейхтвейс улыбнулся лишь один раз, когда усач под звон струн поведал о горилле, воспылавшей внезапной страстью к жестокому судье. Впрочем, парижские власти по-своему правы, слушать такое – не слишком комфортно. То ли дело льющееся из радиоприемников сладкоголосое «амур, бонжур, тужур»!

Кошка-Рената, ходившая за ним хвостом, на этот раз отпустила без разговоров. Раскосая умна, умеет не переходить грань. Лейхтвейс вручил ей пачку газет, завернутую в только что купленную карту Испании. Предстояла встреча с работодателем, человеком, судя по отзывам, очень непростым.

Что будет дальше – легко уяснить, Не нужно пророком для этого быть, Вот только покрепче отыщут пеньку И буду болтаться я на суку.

Шансонье пел на бис. Двое «ажанов» уже топтались возле дверей, многозначительно поглядывая то на эстраду, то на циферблат висевших на стене часов с большим медным маятником.

Я им не попутчик, и злятся пуще, Что иду дорогой, не в Рим ведущей, Все поглазеть придут толпой, Кроме слепых, само собой[27]. * * *

– А ну, стой! К-куда? Не мешай человеку!

Чья-то крепкая рука уверенно преградила путь к столику, за которым устроился шансонье в компании подруги-гитары. Трое просто одетых парней ненавязчиво топтались рядом, охраняя его покой.

– Пропустите, пожалуйста. Мне очень надо побеседовать с господином Бонисом, – тщательно выговаривая французские слова, попросил Лейхтвейс, но вышло еще хуже. Надвинулись, обступили с боков.

– Немец? Бош драный?

Выбирать не приходилось. Немцев в этих краях не любят пуще полиции.

– Русский.