Только огроменная. Крылья распластались по всему двору. Тело узкой бурой чешуей покрыто. Лапы расставлены. Когти тонкие в землю вошли глубоко. Хвост с жалом по порожку постукивает, и от каждого стука дом, чудом еще не развалившийся, трещит да хрустит. Шея у виверния тонкая, гнуткая. На ней голова зубастая сидит. И хотя ж морда у виверния вовсе даже не человеческая, и близко не человеческая, а мнится в ней знакомое.

Глаза желтые глядят с насмешечкой.

Ухмыльнулась тварь.

Того и гляди, заговорит человеческим голосом.

Ан нет, промолчала… выползла сквозь ворота. И поди ж ты, протиснуться сумела, хоть и казалась калиточка такой, что Архип Полуэктович и в обычном своем человеческом обличье с трудом проходил.

– Ходь, дорогой, ходь. – Марьяна Ивановна со спины подгорной твари ловко сползла, будто всю жизнь свою аккурат на таких от спинах и тварях ездила. – Давно любопытственно было, на что ж ты годен… а то ни вашим, ни нашим…

Архип Полуэктович отвечать не стал.

Не захотел? Иль змеиная глотка для разговоров не больно годится? Рот раскрыл и дыхнул. Только не пламя выкатилось из горла, но зеленый клубковатый дым, от которого нежить, какая еще уцелела, тленом стала…

А девчонка-то совсем ослабела, на одном упрямстве держится.

Арей отыскал взглядом Емельяна и указал на девчонку. Благо тот без слов понял. Подошел и руку ее из Ареевой вытащил.

Контур покачнулся.

И едва не рассыпался. Хлынула чистым потоком Евстигнеева сила, затягивая раны. Струной натянулась Егорова, того и гляди лопнет, ударивши по пальцам. Но ничего, удалось подхватить, удержать.

Выровнять.

Емельянова сила была ясной, как… как солнце.

И чистой.

И от нее заломило зубы…

Он, зачарованный этой силой, пропустил многое… он только и оглянулся, когда виверний, отброшенный ударом узловатого хвоста, смел ближайший дом. Но, перекатившись через обломки, вновь встал на четыре ноги. Он отряхнулся и засвистел, а после выдохнул еще клубок дыма, на сей раз темно-желтого, с прожилочками, от которого тварь подгорная попятилась.

Арей вдруг увидел все и сразу.

Фрола Аксютовича, который тяжко оперся на столб, и видно было, что битва эта многих сил ему стоила. Люциану Береславовну, бледную, белую, что саван смертный, но не смевшую с места соступить. И губы ее сжались нитью, а из носа выползла черная струйка.

Но пальцы по-прежнему ловко цепляли нити, вплетая их в ткань щита, не позволяя оному рассыпаться.