1

Идет дождь. Очень сильный — крупные капли дождя стучат по оконным стеклам. Мне слышно, как от бешеных порывов ветра содрогаются двери и окна. Иветта бегает по дому туда-сюда, закрывает ставни, запирает окна на задвижки. Потом она принесет мне ужин. Я вовсе не хочу есть и не стану. Она примется упорствовать, настаивая на своем. Начнет сердиться. И наверняка скажет: «Ну же, Элиза, вы ведете себя просто глупо: для того чтобы восстановить силы, вам непременно нужно поесть». Идиотизм. Единственно действующие в моем организме функции — дыхания и пищеварения — вряд ли требуют так уж много сил. Что же до прочего, то я не в состоянии хотя бы сдвинуть с места свое кресло. Ибо я есть не что иное, как существо, страдающее тетраплегией.[1] Казалось бы, одного этого уже вполне достаточно, так нет — меня угораздило переплюнуть всех себе подобных: потеря зрения и способности говорить — ни дать ни взять вышедший из строя телевизор. Я нема, слепа и абсолютно неподвижна. Короче — без пяти минут живой труп. В комнату входит Иветта — я слышу ее быстрые шаги.

— Пора ужинать!

Ужин обычно состоит из некоей жидкой смеси овощей с протеинами, которую мне запихивают в рот при помощи чайной ложечки. «Ужин» оказывается слишком горячим, я пытаюсь уклониться, как могу. Воображаю себе: Иветта, надо полагать, отчаянно злится. Я хорошо помню ее круглое, сливочно-белое лицо в ореоле светлых волос. Вдова железнодорожника, будучи весьма крепкого телосложения, в свои шестьдесят полна сил и жизненной энергии. В нашей семье Иветта работает уже почти тридцать лет. Мою маму она помнит куда лучше, чем я сама. Правда, мне было всего пять лет отроду, когда мама «вознеслась на небеса». А семь лет назад умер отец, и я переехала сюда вместе с Иветтой — она по-прежнему выполняла всю работу по дому, с той лишь разницей, что это был уже мой дом. И вот теперь ей пришлось стать еще и моей нянькой. Профессиональная сиделка научила ее всем необходимым навыкам обращения с подобными больными. Бедная Иветта, вынужденная меня мыть, кормить, приводить в порядок, выносить за мной горшки — сколько раз она, наверное, искренне желала моей смерти. А сколько раз того же желала я сама?

Интересно: уже стемнело или еще нет? Сейчас конец мая. Я не помню, когда в конце мая темнеет: в семь или в восемь. И не могу спросить этого у Иветты. Я ничего ни у кого не могу спросить. Что поделаешь: центральный процессор не работает.

Это произошло прошлой осенью, во время поездки в Ирландию. Я была там с Бенуа. 13 октября 1994 года. Я хорошо помню, как он был одет в тот день: брюки цвета морской волны, с большим вкусом подобранный к ним пуловер и синие полукеды. А я была в джинсах и белом свитере. На ногах — новенькие белые кроссовки. Теперь я всегда обута в домашние тапки, а одета по большей части в ночную сорочку. И какого она цвета, увы, сказать вам не могу, ибо для меня самой это полный секрет…

Тогда, путешествуя, мы с Бенуа решили добраться аж до Северной Ирландии. Мостовая Гигантов,[2] Белфаст. Тем утром, в Белфасте, мы отправились в банк, чтобы получить деньги по дорожным чекам. Никак не могу вспомнить, какая в тот день у меня была сумка. Синяя кожаная или разноцветный рюкзак? Такого рода вещи меня страшно раздражают. Ведь видела же прекрасно — и умудрилась забыть! А теперь мне так не хватает того, что можно увидеть.

Короче, мы подошли к банку, и я уже толкнула застекленную дверь. Тут-то все и началось. Взрыв. Взорвалась какая-то машина, метрах в десяти от нас. Водитель, разумеется, — насмерть, четверо пассажиров — тоже. И Бенуа. Сначала раздался оглушительный грохот, затем — страшной силы взрыв; и одновременно — такое ощущение, словно прямиком угодил в пекло. Бенуа схватил меня за руку и швырнул на землю. Мы оказались в каком-то водовороте из кусков металла и стекла. Я видела, как взрывается машина, слышала крики, но не могла понять — действительно никак не могла уразуметь того, что все это происходит на самом деле, причем со мной — Элизой Андриоли. Какие-то люди кричали не своими голосами. Я увидела, как осколок стекла впивается в горло Бенуа, как кровь — поняла ли я тогда, что это была кровь? — вырывается оттуда фонтаном. Я тоже вопила не своим голосом. Потом что-то ударило меня по голове. Я закрыла глаза. Как выяснилось — навсегда.

Около двух месяцев я пребывала в коме. Когда пришла в себя, оказалось, что я уже во Франции, в Париже. До меня не сразу дошло, что мое теперешнее состояние — явление отнюдь не временное. Что я никогда уже не смогу увидеть что бы то ни было, встать на ноги. Не смогу разговаривать с медсестрами и врачами. Всю тяжесть нынешнего своего положения я поняла лишь постепенно, из разговоров, которые они вели между собой. Я никак не хотела в это поверить. И тем не менее…

Прежде чем прийти к выводу о том, что хотя спинной мозг, судя по всему, поражен не так уж безнадежно, двигательные центры все-таки серьезно повреждены, они очень долго обследовали меня. «Кора головного мозга… центр регуляции мозжечка… нельзя исключить кататоническое состояние…» Короче, полная катастрофа. В отношении глаз картина примерно та же: зрительный нерв не задет, но, по всей вероятности, основательно пострадала соответствующая область головного мозга — так что трудно сказать, смогу ли я когда-нибудь вновь обрести зрение. Врачи не уверены в моей способности что-либо слышать и понимать, поэтому разговаривают со мной как со слабоумной. А все остальные следуют их примеру, за исключением Иветты, которая с редкостным — и, между прочим, совершенно оправданным — упрямством свято верит в то, что я прекрасно сознаю все, что происходит вокруг меня, более того — в то, что в один прекрасный день я восстану из своей инвалидной коляски, словно Лазарь — из гроба…

Вот такие дела. Мне тридцать шесть лет. Когда-то я каталась на лыжах, играла в теннис, любила ходить пешком, плавать; любила солнце, прогулки, путешествия, любовные истории. Любовь… А теперь я похоронена заживо в мертвой оболочке своего тела и каждый день молю Бога лишь об одном: чтобы он дал мне наконец возможность умереть по-настоящему.