Кроме того, Лем заполнял тетради проектами собственных изобретений, таких как: велосипед с передним приводом, самолёт с паровым приводом (для производства пара использовался солнечный свет), двигатель внутреннего сгорания из кресальных камней зажигалок вместо свечей зажигания и планетарную передачу, которую, честно говоря, ещё до Лема придумали античные изобретатели, но он этого не знал и тем более не знал, что это изобретение уже имело название. Большинство этих вещей в действительности не имело смысла и никогда бы не работало. Среди них были, по словам самого Лема, «десятки идей для perpetuum mobile». Часть, может быть, и имела какой-нибудь смысл, если бы их доработать, но от карандашного наброска в «тетради с изобретениями» до технического рисунка, на основе которого можно собрать конкретный прототип, была длинная дорога.

Несомненно, все это повлияло на позднюю прозу Лема. Когда Лем описывает какой-то механизм, над которым мучается его герой, в этом ощущается конкретика, которой часто не хватает книжкам science fiction других авторов. Пилота Пиркса, который кабель радиофона перепутал с обогревательным, «хорошо ещё, что у них была разная резьба, но ошибку он заметил только тогда, когда пот потёк с него в три ручья», мог придумать только писатель, который действительно что-то сам делал, ремонтировал или модифицировал, и с него тоже тёк пот в три ручья от неподходящих друг к другу разъёмов.

У большинства писателей астронавты как-то так легко и просто подсоединяют оборудование, и оно сразу же работает.

На прозу взрослого Лема также повлияла и другая его детская забава – знаменитая «империя документов». Вдохновением для неё были игры, когда ещё неграмотный Сташек бушевал в комнате родителей и разглядывал отцовский диплом и содержимое шкатулки с документами умерших дедушек (предыдущих владельцев каменицы на Браеровской). Были там и банкноты, которые в результате гиперинфляции потеряли всякую ценность.

Разгадав загадку того, что цифры, печати и водяные знаки иногда имеют власть, а иногда нет, Сташек Лем начал играть в собственноручное изготовление документов. Много гениев фантастики в раннем подростковом возрасте рисуют карты несуществующих стран и генеалогические деревья фиктивных династий. Позже они тянутся к этому во взрослом творчестве, как Толкин. Лем не рисовал карт, он даже не придумывал название для своей Сказочной страны, зато придумал её бюрократию. Он изготовил пёстрые удостоверения, сшитые серебряной проволочкой, выпоротой из школьной нашивки и перфорированной шестернёй из будильника.

Здесь, в свою очередь, видны начала параюридической фантастики Лема, всех тех рассказов, в которых Трурль побеждает плохую комету, используя «метод дистанционный, архивный, а потому ужасно противный»[20] (то есть засыпая её сообщениями типа: «Ваша задержка, как противоречащая параграфу 199 постановления от 19.XVII текущего года, представляя собою ментальный эпсод, приводит к прекращению поставок, а также к десомации»), или в которых парламентарии при использовании «закона Макфлакона – Гламбкина – Рамфорнея – Хмурлинга – Пьяффки – Сноумэна – Фитолиса – Бирмингдрака – Футлея – Каропки – Фалселея – Гроггернера – Майданского» стараются урегулировать юридические последствия действий стиральных машин с искусственным интеллектом. Вначале была детская рефлексия: как же так получается, что иногда медицинские дипломы выдаются под патронатом императора Франца Иосифа, а иногда – президента Речи Посполитой Польши, и кто или что, собственно, принимает это решение (в империи документов этот единственный вопрос оставался открытым – Лем никогда не изготовил окончательного документа, дающего всевластие: даже удостоверения, выдаваемые императором, давали полномочия как максимум взять из сокровищницы конкретное количество «бриллиантов размером с голову» и ничего большего).

Хотя Лем свои воспоминания детства, записанные Фиалковским, начинает с заявления: «Я охотно признаю, что не совсем нормальный», я сказал бы, что из этих описаний выплывает абсолютно нормальная картинка детства сообразительного ребёнка. Конечно, эксцентричного, конечно, плохо воспитанного, но кто должен был его воспитывать, если у родителей просто не было на это времени?

В крохах воспоминаний Лема поражает то, что родители не делали ничего непосредственно созданного для радостной, совместной игры с ребёнком. Лем писал, например, что наряжал ёлку вместе с уже упоминавшейся учительницей французского[21]. Почему не с родителями? Не хотели присоединяться к этому действу из-за еврейского происхождения? Но без их согласия в доме вообще бы не было ёлки (эта традиция всегда была сильно секуляризована). Даже если сделать поправку на то, что тогда по-другому трактовали родительство, чем сейчас, отсутствие воспоминаний про общие игры с родителями выглядит странно, тем более что ничего не указывает на то, что Станислав Лем был нелюбимым ребёнком или заброшенным. В любом случае это вполне объясняет проблему плохого воспитания (а собственно – его отсутствия).

Эти три больших увлечения, доминирующие в «Высоком Замке» – сладости, изобретательство и бюрократия, – не являются чем-то экстраординарным или исключительным. С той лишь разницей, что мальчики, фантазирующие о несуществующих странах, чаще придумывают карты, названия городов или имена правителей, чем их обязательства выдать предъявителю кучу рубинов, но чем это на самом деле отличается хотя бы от детских мечтаний Люка Бессона (которые он потом использовал для сценариев своих фильмов)?

Остальные детские игры и увлечения уже кажутся нормальными. Лем, мальчиком, любил пускать «блинчики» по воде, заниматься спортом (ездил с мамой на лыжные галицийские курорты), влюблялся в разных представительниц женского пола, в частности в служанку, в прачку, учительницу и таинственную девушку, которую он увидел издалека в Иезуитском парке.

Из нескольких заметок мы можем также додумать, что его боготворили тётки и дяди. И доктор Самюэль Лем, называемый среди родственников «Лёликом»[22], и его жена Сабина имели богатую социальную жизнь. Может, поэтому им не хватало времени на воспитание сына?

И тут мы доходим до главной загадки «Высокого Замка», или до остальной семьи Лема. Даже когда мы узнаем имена его тёток и дядь (не всегда так происходит), их описания ужасно неточные. Больше всего мы узнаём про «тётку с улицы Ягеллонской», сестру Самюэля Лема. Это Берта Хешелес из дома Лехм. Она не настолько полонизировалась, как её брат; её сын Генрик Хешелес был умеренным сионистом, в отличие от тех евреев, которые ассимилировались в Польше, но пропагандировал идеи сохранения еврейской обособленности.

Другой родственник, младший брат матери, также появляется в «Высоком Замке» безымянным, но описан с большой сентиментальностью и симпатией. Будучи богатым врачом, он часто финансировал Сташеку покупки запчастей и механизмов для его экспериментов. В интервью Фиалковскому Лем говорил, что дядя погиб в массовом убийстве львовских профессоров, «хотя он был обычным врачом». С большой вероятностью можно установить его личность: это доктор Марек Вольнер[23]. Лем никогда так и не узнал, что современные историки идентифицировали его дядю как жертву не убийства профессоров, а «петлюровского погрома» (25–27 июля 1941)[24], который не следует путать с «убийством заключённых» (1–2 июля 1941), когда погиб Генрик Хешелес.

Почти все «тёти и дяди» из «Высокого Замка» погибли во Львове или в концлагере в Белжеце. Воспоминание про их судьбу причиняло Лему очевидную и понятную боль. Кроме того, о большинстве из них он не мог говорить открытым текстом – Гемар, его двоюродный брат, был запретной темой, как и львовские погромы, да и сам Львов был темой, которую цензура ПНР неохотно пропускала.

Этот раздел мы закончим образом человека, который ещё даже не думает, что станет знаменитым писателем или будет изучать медицину. Лето 1939 года. Сташек Лем с надеждой ожидает прихода взрослой жизни. Он сдал экзамены и уверен, что будет учиться в Львовской Политехнике, потому что машины являются его жизненным увлечением.

Правда, с 1938 года учебное заведение ограничивает количество студентов еврейского происхождения, но Лем надеялся, что в качестве исключительно способного абитуриента справится со всеми трудностями.