— Ну, что уж там! Разве есть такие преступления, которые совсем невозможно простить?

Между тем, Кимбалл вернулся в лабораторию, приведя с собой скованного аргентинца. Тот был всклокочен, взволнован; он вошел, выпучив свои черные, яркие глаза и, едва взглянув на Макдуфа и Манфреда, сейчас же от них отвернулся. Макдуф немного тревожился по поводу исхода свидания сына с Мендезом. Но что мог сказать аргентинец со своим убогим знанием английского языка? Каково же было его изумление, когда Джордж сразу обратился к Мендезу с вопросом на испанском! Аргентинец мгновенно так и расцвел от удовольствия. Вопросы и ответы, никому из присутствовавших не понятные, быстро следовали друг за другом; видно было, что эти два человека совершенно свободно объяснялись и вполне понимали один другого.

— Разве ты знаешь испанский, Джордж? — спросил его отец. — Ведь у вас в школе не преподавали этот язык?

— Это верно, отец. Я, уезжая из Филадельфии, не знал ни слова по-испански. Но к югу от Магелланова пролива мы подобрали в море двух испанцев-рыбаков с погибшего судна. Высадить их было некуда, мы их и взяли с собой, чтобы на обратном пути доставить на родину. От одного из них я и выучился говорить по-испански. Разве никто из вас не знает испанского?

— Никто. Переводчиком нам служил умерший ботаник Квоньям.

Едва кончился этот разговор доктора с сыном, как аргентинец разразился резкими, отрывочными фразами, грозно обвиняя старого профессора, его ассистента и капитана. Ни один из них не понимал слов аргентинца, однако все трое чувствовали, что речь шла о них, и опасались впечатления, которое могли произвести на Джорджа обвинения Мендеза. А Лоа все говорил и говорил; его глаза метали молнии, он поворачивался всем корпусом, потрясал связанными за спиной руками, и с каждой минутой его речь становилась все бешенее и бессвязнее.

Джордж хотел о многом его расспросить, о многом потребовать разъяснений, но ему не удавалось вставить ни слова; аргентинец не позволял ни остановить, ни прервать себя. В начале его бурной филиппики Джордж только пожимал плечами; он, видимо, не верил словам аргентинца и считал их бредом. Но затем он невольно начал вслушиваться. Очень вероятно, что покойный Квоньям рассказал Мендезу все, сказал и о том, что старый профессор намеренно его чем-то отравлял под видом лечения…

Мало-помалу исхудавшее лицо Джорджа приняло выражение, глубоко встревожившее Макдуфа, его ассистента и капитана. Он поддавался Мендезу, начинал находить в его рассказе какие-то связующие нити с тем, что ему было известно. Фантазии аргентинца и факты действительности начинали сцепляться и складываться в нечто целостное…

Пока Мендез продолжал разглагольствовать, Джордж все больше и больше бледнел. Это бросилось в глаза и Макдуфу, и его ассистенту, и капитану. Отец решил положить этому конец. Он наклонился к сыну и сказал ему:

— Ты позвал его за тем, чтобы собственноручно снять с него оковы. Так сними же, и пусть он убирается ко всем чертям. Он всех нас оглушил своей болтовней, да и тебя явно расстроил.

— Дуглас, — обратился Джордж к своему другу, — вели отвести этого аргентинца обратно в карцер. Я просил за него, отец согласился его простить. Пусть так и будет. Но я сначала хочу обдумать его слова.

— Это какой-то слабоумный, — заметил Кимбалл.

— Я и сам вижу, что слабоумный, так что всего благоразумнее будет оставить его еще на некоторое время под надзором.

— Но что же такое он тебе рассказывал?

— Так, глупости, — ответил Джордж, обведя усталым взглядом отца, его ассистента и капитана, и снова повторил: — Пусть его отведут назад в карцер.

Силы, очевидно, покинули его. Он глубоко вздохнул и упал на подушки.