Глава 14

Уже на второй чашке кофе две москвички, заброшенные в Богом забытый городишко, болтали так увлеченно, будто знакомы были полжизни. Помимо общего несчастья, их сближала любовь к черному шоколаду, фильмам Финчера, крепкому кофе и ментоловым сигаретам. Обе обожали запах прелых листьев, прогулки по набережным и яблочные пироги с корицей (потому что без корицы это полная туфта, а не яблочные пироги). Обе терпеть не могли рэп, сырость, трамвайное хамство и тараканов, которые здесь выглядывали из-за каждого плинтуса. Надо ли говорить, что спустя час они чувствовали себя почти сестрами.

Дуся болтала без умолку. Сообщив Соне, что все мужчины – суть дети большого размера, она в красках рассказала об их с Веселовским совместной прогулке, после чего свернула с уфологии на тему, куда более любимую всеми девушками на свете, и за полчаса поведала медсестре Богдановой перипетии своей непростой личной жизни.

Первая несчастная любовь случилась с ней в третьем классе. Мальчика Андрея Слободская любила два года, искренне считала его вратарем своего сердца и принцем жизни, пока в один прекрасный день Андрей (не замечавший ни Дуси, ни ее чувств, и бегавший за толстопопой Светкой со второй парты) не издал посреди урока чудовищный громоподобный пук. В тот момент, когда Дуся поняла, что предмет ее романтической привязанности – живой мальчик, который иногда пукает, ходит в туалет и более ангиной, любовь умерла. Больше такого сильного и чистого чувства она ни к кому не испытывала. Зато чувства к Слободской испытывали окружающие мужчины. В основном – сумасшедшие или неполноценные. Среди Дусиных поклонников имелось два-три алкоголика, распространитель бульонных кубиков магги, корреспондент вечерней газеты, настолько тупой, что при виде него коллеги пламенной журналистки в ужасе разбегались, даже не считая нужным сослаться на неотложные дела. Этому придурку Слободская ответила взаимностью исключительно потому, что у него была очень красивая мясистая попка, а Дуся именно эту филейную часть в мужчинах ценила превыше всего.

Последний вздыхатель был пламенным коммунистом то ли ультра-правого, то ли ультра – левого толка, ходил по Москве в вельветовых тапках (работать на капиталистов считал ниже своего достоинства, а без денег ботинки купить не получалось), а вместо театров и ресторанов водил Дусю на маевки. Апофеозом их любви чуть не стала совместная голодовка в фанерной будке, установленной напротив управления внутренних дел. Пылкий партиец собирался голодать за чьи-то политические свободы. Дуся была настроена серьезно, и хотела с ним переспать. Поскольку жил коммунист в штаб квартире партии – тесном подвале без окон, где кроме него толклось еще человек двадцать единомышленников, и постоянно кипел на электроплитке суп из куриных окорочков, заволакивая все вокруг вонючим жирным паром, переспать на его территории возможным не представлялось. В дом Дуся пламенного революционера боялась пускать. Опасалась, что если ему понравится на Чистопрудном, вскоре туда переедет вся московская парт ячейка, и тогда Лерусе придется варить коммунистам борщи, а Дусе – снабжать революцию деньгами, как это делали эмансипэ начала века, которых угораздило связаться с соратниками хитрого Ульянова-Ленина. Оставалось одно: секс в будке для голодания. Однако Фортуна распорядилась по-своему. Голодовку отменили, и коммунист отбыл в Нижний Новгород биться за свободы тамошних узников совести. Теперь он ежедневно звонил Дусе за счет абонента и рассказывал про любовь. Рассказы эти ее мало занимали: пламенную Слободскую в данном конкретном случае интересовал исключительно секс. Так что теперь она пыталась придумать, как бы этот самый секс получить, попутно не повесив себе на шею политически активного неработающего сожителя.

Медсестра Богданова про личную жизнь Слободской слушала, раскрыв рот. Она и представить себе не могла, что о самых интимных вещах можно вот так запросто рассказывать, да еще и веселиться от души… У Сони за двадцать девять лет у нее была одна-единственная романтическая история, после которой она едва не вздернулась. Никогда, ни разу, медсестра Богданова ни с кем ту историю не обсуждала. Ни с мамой, ни с сестрой, ни, упаси Бог, с коллегами, ни соседям по купе… Да что там обсуждать, она и вспоминать-то об этом себе запретила. А если вспоминала случайно – тут же закрывала лицо руками, и твердила: “Нет-нет-нет-нет-нет…” Несколько раз она проделывала это на дежурстве, пугая больных и других медсестер…

До двадцати лет Сонину личную жизнь тормозила собственная младшая сестра. Адка уже в четырнадцать имела модельную внешность, ноги от ушей и бюст шестого номера. Семнадцатилетняя Соня по этому поводу жутко комплексовала. Сама-то она весила шестьдесят пять кило при росте метр шестьдесят два. Ни гимнастика, ни диеты не помогали: попа и щеки оставались толстыми, как наливные яблочки.

Мальчики на нелюдимую Соню внимания не обращали, знай себе вились вокруг сестры, словно пчелы.

Правда, в институте у Сони случился роман с однокурсником. Довольно бурный роман. Однокурсник – обаятельный блондинчик есенинского такого типа – был родом из Торжка, проживал в общежитии, и имел самые серьезные намерения. Но стоило ему зайти в гости и увидеть Адку, как он исчез с горизонта, будто ветром сдуло. А через неделю Адка, крутясь перед зеркалом, сообщила, что Сонин блондинчик пригласил ее в кино.