Глава 1

ЗАПАХ СМЕРТИ

Февраль 865 г. Восточное Приладожье

Выбравшись из оврага, Дивьян осмотрелся — и занес же леший! И как он этот овраг не заметил? Ведь всю же округу знал как свои пять пальцев с самого раннего детства. И вот — на тебе! Называется — спрямил путь, скатился с горушки. Больно уж не хотелось объезжать урочище, но и по болотцу, Палицкий Мох прозываемому, тоже вкруголя тащиться не очень хотелось, вот и… Дивьян досадливо сплюнул и на всякий случай потрогал широкий нож, висевший на поясе в кожаных ножнах, — мало ли, зверь какой? Места тут глухие, дикие, до родной усадьбы почти полдня пути на закат солнца, если не очень спешить. А как тут спешить — урочищами да оврагами? Ну, по лыжне-то, конечно, можно и пораньше вернуться, если не замело лыжню. Не должно бы — денек сегодня неплохой зачинался. Запрокинув голову, Дивьян посмотрел в небо, ярко-голубое, высокое, с редкими прожилками облаков, подсвеченных солнцем. Тихо было в лесу, темные ели стояли, усыпанные снегом. Снега нынче выпало много, не как в прошлый год — едва-едва до колена — вот и урожай был плох, ни полба не уродилась, ни ячмень, ни лен, пришлось старому Конди — деду Дивьяна, главе давно поредевшего весянского рода — расширять к зиме охотничьи угодья, хорошо хоть, было куда — от усадьбы и до глубокого озера на востоке — никакого жилья, а до озера того — два дня топать. Вот и Дивьян эти места — ну, не сказать, чтоб вообще не знал — знал, конечно, но так, плоховато. Никогда раньше у Черной реки не ставил силков старый Конди, а вот в эту зиму пришлось. С утра пораньше Дивьян и отправился их проверять, а кому еще? Сам Конди не пойдет — ноги почти не ходят, старый уже, несмотря что с виду крепок, кряжист, разлапист — и в самом деле, чем-то похож на конди — так весяне называли медведя. Кроме старика, в роду из мужиков один Дивьян остался, остальные сгинули назад тому третье лето, когда изничтожали в ляхтегских болотах неведомо как забредшую в те места шайку жестокосердных колбегов. Колбегов тогда всех изничтожили, но те дрались отчаянно — почти все мужчины в роду Конди полегли в Ляхтеге, только он сам остался да тяжело раненный Кайв — отец Дивьяна. Кайв до зимы не дожил — умер, сгорел в лихоманке, что вспыхнула от глубоких ран, Дивьян тогда едва десятое лето видел. С тех пор два мужика в роду остались — он да старик Конди, остальные, не считая уж совсем малых Калива с Малгом, все бабы. Сестры — Вайса, Либедза, Шуйга — девки смешливые, уж на что старая Вазг их шпыняет, а им все одно — смех да хохот. Вот и вчера, так же, со смехом, уговаривали Вазг отпустить их поутру с Дивьяном. Не уговорили, куда там — замахала старуха клюкой, заплевалась — а кто завтра прясть будет? А корзины плесть? А белье стирать в проруби? Не говоря уже о том, чтоб со скотиной управиться — стадо у Конди большое — коровы, бычки, нетель. Работы хватало на всех, даже малые Калив с Малгом — и те нет-нет да и покормят бычков сеном, смешные такие, глупые — и ребята, и бычки.

Дивьян усмехнулся, представив, как, смешно переваливаясь в снегу, тащат Калив с Малгом малую кадку. Малая-то малая, да для них и та — тяжесть, почти неподъемная, а ведь ничего, упираются, тащат, только сопят громко. Мужики… Вообще, в роду Конди почему-то почти одни девки рождались, взять хоть самого Конди или покойного Кайва. Семь сестер у Дивьяна — все старшие, четыре, правда, в младенчестве померли, вот, три осталось — скоро выдавать замуж, известно — девки в роду чужие, все одно к мужу уйдут. Другое дело парни… Вот как родился у Кайва от второй жены парень — для всех в роду радость была великая, так и назвали — Дивьяном — от слова «дивья» — «хорошо, замечательно». А уж потом, через восемь лет после рождения Дивьяна, появились и Калив с Малгом. Так что ничего, жить можно. Девки, правда, уже давно на сторону смотрят, женихов приглядывают — говорят, в Куневичах на усадьбах работящих парней много… Не раз и не два замечал Дивьян, взгрустнув, нет-нет да и посмотрят девчонки в закатную сторону, туда, где за болотами и лесом — Куневичи. Посмотрят да, переглянувшись, вздохнут. Конди со старухой Вазг их понимали, знали: уж летом обязательно надобно девкам замуж — в самую пору вошли. Работниц, правда, в дому поубавится, так ведь и с куневичскими породниться неплохо, хотя роднились, говорят, и раньше — с кем тут еще родниться-то? А хорошо будет как-нибудь в Куневичи податься — навестить новых родичей, да на девок взглянуть, не на своих, что замуж выйдут, на других, на куневичских… В соседнем Наволоке, что, как и Куневичи, на Капше-реке, тоже, говорят, хороши девки. Демьян зарделся вдруг, оглянулся зачем-то, словно опасался — не подслушал ли кто его нескромные мысли? Что-то белое вдруг шмыгнуло в сугробе под елкой. Заяц! Дивьян вмиг сдернул с плеча лук, шагнул вперед осторожненько… И провалился в глубокий снег чуть не по пояс! Лыжи-то в овраге остались. Отличные лыжи, широкие, беличьим мехом — чтоб с горы в обрат не скользили — подбитые.

Поминая лешего, парень полез обратно в овраг. Зарылся в снег с головой, скинул и меховые рукавицы-дянки, сыскал-таки, нащупал лыжи. Вот они… вот одна, вот другая — сломана. Ничего, поясом перевязать — до усадьбы дойти можно. Не так быстро, правда, как рассчитывал, да уж хоть так. Дивьян потянулся было к поясу, потом треснул себя ладонью по лбу, снял с плеча котомку, вытащил завязки, подвязал лыжину — ничего, идти можно. Как раз на обратном пути, меж озерами, глухарь в силки попался, жирный, то-то вкусно будет варево, не забыть бы только его взять, да не добрался б какой зверь — лиса вряд ли достанет, а вот куница вполне может допрыгнуть. Потому поспешать надо!

Выбравшись из урочища, парень поднялся на залитый солнцем холм, откуда открывался вид на всю округу. Дивьян прищурился, приложил ко лбу ладонь ребром. Вон там, на восходе, — лес, урочище, болотце, вон и Черная река — узенькая, заметенная голубым снегом полоска, к югу от нее река пошире — Паша, по ней ездят за данью важные люди из самой Ладоги, в граде том, говорят, домов больше, чем с полста, — Дивьян, правда, тому не верил, кто ж поверит-то? Это ж надо так врать — полста домов! А людей в них тогда сколько? Это где ж на всех напасешься угодий? Нет, врут, поди, люди про Ладогу… Отрок снова взглянул на юг, пряча глаза от солнца, — уж больно красивый вид открывался там! Смешанный лес, окутанный блистающим золотом снега, березовая рощица, свисающие с берегов заросли ивы — от того холма, где находился Дивьян, местность полого спускалась к реке, и сменявшие друг друга деревья — елки, березы, ивы — были хорошо видны. А за ними сверкала на солнце река. Ослепительно белая, с темно-синими вкраплениями теней, она казалась широкой дорогой, зовущей в неведомые дали, каковой на самом деле и была. По ней можно было добраться почти до самой Ладоги, града, о котором рассказывали всяческие небылицы… Вот бы самому посмотреть! Побывать там хотя б один разочек — вдруг не врут люди, и впрямь там полста домов? Уж тогда разговоров хватит до конца жизни. Дивьян опять усмехнулся и вздрогнул. Показалось, будто на белой ленте реки появились черные точки. Люди? Охотники с хуторов, что на Паше-реке? Или — хуже — жестокосердные колбеги вновь пришли за добычей? Дивьян потер веки снегом, снова взглянул… Нет, показалось. Так бывает, когда долго смотришь на снег — появляются в глазах какие-то черточки, точки, кружочки. Вот как сейчас… Показалось…

Отрок почесал затылок, взлохматив густые темно-русые волосы, третьего дня аккуратно подстриженные в кружок сестрицей Шуйгой. Лицо у Дивьяна круглое, румяное, нос — любопытный — вздернутый кверху, глаза узковатые или даже скорее прищуренные, непонятного зеленовато-серого цвета. Да и все в роду Конди такие, круглоголовые да румяные, и сам старик, и девчонки; только вот статью Дивьян не в своих уродился — те все ширококостные, кряжистые, а он в костях тонок, худ даже, и роста невысокого. Правда, в роду все невысоки были.

Почесал Дивьян голову, улыбнулся чему-то — может быть, солнцу, яркому и по-весеннему радостному, может, пронзительно синему небу с белыми облаками, а может, и укутанным сверкающим снегом деревьям, красивым, словно в тех дивных сказках, что рассказывала ему мать, когда еще была жива. Так, неизвестно чему улыбаясь, и стоял отрок на пологой вершине холма, залитой блестящим солнечным золотом, смотрел в даль, на ближний лес, зеленый и снежный, на темно-голубой — дальний, на небо — высокое, синее, на облака, похожие на волшебные горы. Стоял так, смотрел… И вдруг, в который раз уже, озаботился чем-то, словно что-то было не совсем в порядке, словно не хватало чего-то… Лыжи? Вот они. За плечами — котомка, лук, колчан на десяток стрел, на поясе нож. Теплая куртка из медвежьей шкуры, штаны, на ногах — лосиные постолы с обмотками из толстой шерсти. Все вроде на месте… Добыча? Так зайца же упустил, а до глухаря еще топать и топать. Главное, не забыть бы… Не забыть бы… Шапка! Дивьян схватился за голову. Ну, конечно же, там, в овраге, и потерял, где ж еще-то? Хорошая шапка, круглая, теплая, из бобровых шкур. Негоже такую шапку в лесу оставлять, хоть и тепло вроде б. Делать нечего — неохота, а все ж возвернуться придется. Как же без шапки-то? Вдруг да вернутся морозы, да и вообще…

Так вот, пока за шапкой ходил, пока с силками возился, потом еще заяц на пути встретился, уж его-то враз поразил стрелою — и провозился Дивьян почти до вечера. Когда завиднелось по левую руку небольшое лесное озерко — не то чтоб уже стемнело, однако и не день уже был: и солнце не так глаза слепило, и тени стали длиннее, и в небе облаков поприбавилось. Да и воздух вокруг словно бы стал гуще, синее. Однако недолго и до дома осталось. Вон оно, озерко — малое, лесное, а впереди — озеро чуть побольше, длинное, а за ним, за холмом — тоже уже виднеется! — озеро большое, глубокое, там такие щуки водятся — с человеческий рост. Сам-то Дивьян таких не видал, но старик Конди рассказывал. Врал, наверное. А может, и не врал — озеро-то глубоким было, мало ли, кто там у самого дна водится? Вот меж теми озерами, большим и длинным, на склоне холма, пряталась за лесочком усадьба. Поди, разложили уже очаг, пекут на угольях рыбу — старик собирался сегодня к проруби с малыми. Уж всяко, поймал что-нибудь, рыбы во всех трех озерах — что травы летом. Лещ, форель, щука. Щука, правда, Дивьяну не нравилась — костиста уж больно, как и окунь. То ли дело форель — но та не в озерах, больше в ручьях да мелких речках водится…

Почувствовав, как собирается во рту слюна, отрок прибавил шагу. Можно было б, конечно, перекусить вяленым лосиным мясом да черствой лепешкой — да к чему? Когда — чуть ходу — и вот она, белорыбица, ешь — не хочу!

Вот уже и затерялось за холмом малое озерко, лыжня круто пошла вниз — тянулась дальше через длинное озеро. Вон и мостки уж видать, и проруби… Там, за зарослями ольхи, и усадьба, с озера не видать, низко. А дым должен уже быть виден… Да и рыбой что-то не пахнет, и собаки не бегут, не лают, встречая, радостно…

Чувствуя смутную тревогу, Дивьян снял лыжи и быстро побежал вверх по расхоженной тропе. Вот и ольха, заснеженная, густая, за ней уже виден и дом, окруженный посеревшим от времени частоколом. Распахнутые ворота — как же, ждут, наверное, — вот только где собаки? А может, старик на ближнюю охоту пошел? Тогда ясно — прихватил собак с собою, то-то ему, Дивьяну, не разрешил взять… Леший вас всех задери!

Споткнувшись о брошенную кадку, отрок полетел лицом в снег. Вылившаяся из кадки вода уже подмерзла — как раз на этом льду он и поскользнулся у самых ворот, вот смеху-то сейчас будет… Дивьян поспешно поднялся на ноги, стряхнул снег и, подобрав выпавшие лыжи, вошел во двор… И замер там, прямо в воротах, не в силах еще осмыслить увиденное!

Прямо на него, страшно и строго, смотрели головы малых — Калива и Малга. Одинаковые, круглые, светлоглазые. Именно — головы… Отрезанные от туловищ и насаженные на воткнутые в снег шесты. Тела валялись в сугробе рядом… рядом со старым Конди. Голова старика была пробита, черная кровь уже запеклась на снегу, а широко раскрытые глаза смотрели в небо. Тут же, напротив Конди, валялись и проткнутые стрелами собаки. Так вот почему не лаяли… Холодея от ужаса, Дивьян вошел в дом, чуть не споткнувшись о распластанный на пороге труп старухи Вазг. Было уже темно, и отрок от углей в очаге возжег светец… И вскрикнул, увидев сестер, пришпиленных к стенам узкими кривыми ножами! Двоих — Вайсу с Либедзой. У каждой под обнаженной грудью запеклась кровь. Там, где сердце. Младшая из сестер, Шуйга, обнаженная, лежала в углу на спине, на ворохе сорванной с нее же одежды, густо пропитавшейся кровью. Горло девушки было перерезано от уха до уха. Густой пряно-сладковатый запах стоял в доме, запах крови и смерти.