– Тремя уровнями ниже шестого блока камер, в подвале, в конце промозглого коридора, под полутора метрами бетона – вот где я сидел. – Ощутив мгновенный прилив ярости, я сжал руки в кулаки. – Три года. Ты же об этом не знала, да?

Взгляд ее голубых глаз, заметных даже в этом темном помещении, пронизывал меня.

– Бэнкс думала, что сделала мне одолжение. А Гэбриэл с ней согласился. У него слишком много врагов, и у этих врагов полно бойцов за решеткой. Я бы подвергся большей опасности, чем Кай с Уиллом, поэтому меня посадили в одиночный изолятор. – Я глубоко вздохнул. Кровь в венах начинала закипать. – Двадцать три часа в сутки, семь дней в неделю, днями напролет, в течение ста шестидесяти недель. Это одна тысяча сто двадцать дней. Двадцать шесть тысяч восемьсот восемьдесят часов, Рика.

В пальцах покалывало от желания впиться ими в собственный череп, однако я сдержался.

– Меня выпускали во двор всего на один час в сутки, и даже тогда я оставался в одиночестве. – Обойдя комнату, я снова взглянул на девушку. – Я ел один, гулял один, все делал один. Отец не хотел, чтобы меня убили, поэтому я был изолирован ото всех.

Двинувшись вокруг дивана, на котором она сидела, я неосознанно провел рукой по передвижному бару, потянул его за край, отчего бутылки ударились друг о друга со звоном. Волна жара хлынула вверх по шее.

– В первый день ты гадаешь, что происходит, – пояснил я. – Никто ничего не объясняет. Никто не отвечает на твои вопросы. Ты не видишь ничего, кроме своей цементной конуры. Спустя неделю начинаешь говорить сам с собой, хоть немного, просто потому, что больше заняться нечем, и тебе становится чертовски скучно.

– Ты хотел сказать одиноко? – колко уточнила Рика.

– Ты бесишься, – процедил я сквозь зубы, поправив ее. – Никто не приходит навестить тебя. Где Бэнкс? Она бы пришла. Почему они не подпускают ее ко мне? Но ты знаешь, что справишься. Выдержишь любые испытания. Уилл в порядке. Кай в порядке. С ними все будет хорошо.

Мышцы шеи вдруг напряглись; я все быстрее кружил по комнате, проводя рукой по поверхностям столов и стен, цепляясь за них пальцами и продолжая смотреть на Рику.

– А через месяц замечаешь, какой тяжелой стала твоя голова. – У меня перехватило дыхание от нахлынувших воспоминаний. – Чертовски тяжелой, Рика, такой, что не поднять. И ты начинаешь делать что-нибудь, чтобы избавиться от этого ощущения, например, биться о стену без остановки.

Проходя мимо вазы, я сбросил ее на паркетный пол. Она разлетелась на осколки, но я не остановился. Я как будто снова вернулся в свою камеру, размером два с половиной на два с половиной метра, наматывал круги и сходил с ума.

– Тебе тесно в собственной шкуре, стены давят на легкие так, что дышать невозможно, у тебя начинает ехать крыша, потому что окружающий мир кардинально изменился. – Втянув воздух, я зажмурился на мгновение. – И тебе лишь хочется бежать… бежать, не оглядываясь. И дышать. Тебя раздирает изнутри. Ты хочешь выбраться не только из этой клетки, но и из собственной кожи.

Я поморщился. Сделать вдох никак не получалось, на грудь словно давил неподъемный груз.

– А когда к тебе наконец-то приходят посетители – четыре охранника, которым твой отец платит за то, чтобы они избивали тебя в начале каждого месяца, а то вдруг ты разнежишься в изоляторе, – потом начинаешь ждать этих визитов, – продолжал я, оскалившись и не сводя с нее глаз. – Потому что боль в теле заглушает боль в голове. Это приятно, в твоем мозге будто курок щелкает. И в итоге ты вспоминаешь эту гребаную маленькую дрянь, сидевшую в зале суда – хотя ей не обязательно было присутствовать. Она пришла, чтобы с удовольствием послушать, как тебе объявят приговор и срок заключения после лживых заявлений других людей о том, что ты ее принудил. – Гортань сдавило, я едва мог говорить дальше. – Заставил ее раздеться и раздвинуть ноги. Они в омерзительных деталях описывали, как я принуждал ее делать вещи, которых якобы не мог получить от ее сестры или любой другой девчонки. – Я сорвался на крик. – Выставили все так, будто тот раз с ней не был для меня единственным разом, когда я не испытывал отвращения к сексу.

Мое маниакальное состояние сменилось яростью; поймав ртом воздух, я мысленно представил образ Уинтер, и мои глаза застлало красной пеленой. Я остановился и смотрел на Рику, продолжая кипеть от злости.

– Пусть у нее бы и не получилось спасти меня, но она могла бы рассказать им правду. Она могла бы встать, открыть свой гребаный рот и сказать хоть что-нибудь, – прорычал я. В горле саднило. – Только она промолчала, и тебя отправили в одиночную камеру на три года. Твоим друзьям приходилось полагаться только на себя, пока ты медленно слетал с катушек и был готов рвать волосы на голове, как животное в клетке.

Часто дыша, я попытался говорить тише.

– Три года, – процедил я сквозь зубы. – Три. Года. Рика.

Я сделал паузу, затем совладал со своим голосом и дыханием.