Эрнесто Рамосович немного растерянно посмотрел сначала на меня, затем на Сида и сказал:

— Разукарасить розгами — это живопись? Вы продавать картины, барин, как ваша мать? Я плохо рисовать. Если нужно, то смогу. Если нужно, я быстро научиться. Правда вот рисовать спину… Мужчины…

Смех сквозь слёзы немного разрядил обстановку.

— Сядьте. Простите, что смеёмся, почтенный Эрнесто Рамосович. Нам очень грустно, что вы здесь из-за юридического недоразумения. Этим мы создали себе и вам множдество проблем. Но признайтесь, это стало больше вашем волевым решением, чем необходимостью? У вас же был выбор — воспользоваться лазейкой в законодательстве и не прилетать.

Филиппинец захлопал глазами, забормотал что-то, затем сказал:

— Простите, барин. Очень плохо понимать русский разговорный. Читать хорошо, а слушать — не очень хорошо. Лазейкой… Нет, я прилетать самолёт, никаких лазейка.

— Бросьте, у вас отличный русский. Ладно… не буду вас допытываться. Вы преподавали математику, ведь так?

— Так. И иногда — физика, биология и иностранный язык. Вёл живой уголок. У нас маленький школа.

— Сколькими языками вы владеете?

— Эм… Пилипино, русский, немного японский и испанский.

Тут мы с Сидом переглянулись уже без тени иронии.

— ¿Has trabajado en una granja de frutas? (Вы работали на плодовой ферме?) — спросил я.

— Sí, sí, trabajé muchos años como contador en la plantación de rambután de tu padre, — оживлённо ответил филиппинец.

Мой камердинер ожидаемо спросил:

— Что он ответил?

— Что много лет работал на моего отца на плантации какого-то рамбутана. Бухгалтером.

— Я же говорю — славный малый.

— Перестань называть его «славным малым», Эрнесто Рамосовичу — шестьдесят с лишним лет.

Тут Сид вытаращил глаза.

— Я думал, что лет сорок от силы. Вы отлично сохранились, Эрнесто.