Но больше всего Глафира любила трагедию. Выбор объяснялся просто – она обожала актера Веретенникова. В газете о нем писали: «атлет трагического котурна». Истинно так, красив, широкоплеч, фигура полна достоинства – прямо-таки слепок с греческой статуи. Играл он вычурно, одушевленно, местами неистово. Иногда вместо слова только взгляд или язвительная улыбка, но какая улыбка! Публика трепетала. Правда, посмотрев трагедию про Медею по третьему разу, Глафира поняла, что Веретенников не живет на сцене, как актеры в комедии, а именно играет. Каждый жест, шаг, пауза заранее заучены. Трагедия не похожа на реальный приземленный быт, в ней жизнь должна быть высокой.

Словом, Глафира жила в полном упоении. Дайте только время, она получит свои деньги, а там уж найдет, куда их употребить. Иногда по ночам, когда сон не шел, она садилась у открытого окна, смотрела на кружившихся вокруг свечи мотыльков и мошек и мечтала, что когда-нибудь возьмет псевдоним и станет актеркой. Она выйдет на сцену и будет порхать! Беда только, что эти глупые мотыльки так беспечны, вот уже и опалили свои серебристые покровы. Слезы умиления застилали глаза. Так часто мечты заменяют нам реальную жизнь, и лучшие свои переживания мы испытываем именно во время грез, иногда совсем пустых.

Но ведь все это реально, почему нет? Голос у нее чистый, но слабый, в опере ей делать нечего, но ужо в трагедии она себя покажет! На театре среди публики слышала, что в столице есть уже клубы или курсы, где учат сольфеджи, а также декламации и мимике.

А в иные ночи она плотно зашторивала окна, надевала женское платье и становилась перед зеркалом. Вот она камеристка Лизетта – фигура ее становилась живой, увертливой, ножку эдак в бок! Получается же, право слово! Пытаясь изобразить Медею, она произносила неистовые фразы, сотрясала воздух адским смехом, и тут же в испуге зажимала ладонью рот. Вдруг Озеров за стеной еще не спит. Что он подумает, услышав ее вопли. Зеркало было не только собеседником, оно было окном в дивный мир театра.

Письма от Вареньки прекратились на время. В последней записке она сообщила, письмо своему опекуну давно написала, а теперь ждет ответа, и что увидеться в ближайшее время нет никакой возможности. Государыня решила, что не плохо бы старшим классам пообщаться с природой, поэтому их вывезли за город в специально снятый для летних занятий дом. В Петербург они должны были вернуться где-то в конце лета.

Долгожданная весточка от Вари пришла, как и было обещано, в середине августа, и совершенно потрясла Глафиру, более того, уничтожила ее в буквальном смысле слова. Оглушительная весть была упакована в куверт из розовой бумаги и включала в себя ответ опекуна и записку от Вари, полную междометий и знаков восклицания, между которыми прятался невысказанный вопрос – что все это значит, а?

Письмо от старика Бакунина было полно сочувствия. Главное известие предваряло вступление, в котором опекун деликатно писал о тщете наших надежд и желаний. «Жизнь есть сосуд скорби, а потому смертный всегда должен быть готов, что Господь призовет его к своему порогу. Крепись, моя милая девочка. Господь дает нам крест, дает и силу. Ты должна мужественно перенести скорбное известие».

Какое извести-то? Хорошо тебе, старый петух, размышлять на эту тему, но зачем девице в шестнадцать лет напоминать о смертном часе? – негодовала Глафира, разбирая незнакомый почерк. Потом глаза ее округлились. Она наконец добралась до главного.

Скорбное известие было таковым: старшая сестра ее Глафира Турлина почила в бозе в начале июня сего года. И умерла она смертью насильственной, наложив на себя руки. «Глафира ушла из жизни добровольно…» Т-а-а-к… От возмущения Глафира начала икать. «На похоронах усопшей присутствовал опекун умершей, он и подтвердил ее личность. Сейчас господин Веселовский Ипполит Иванович пребывает в Италии. По возвращении в отечество, если вы захотите, он встретиться с вами, милое мое дитя, и расскажет подробности этой скорбной истории. Похоронена Глафира Турлина в приходе Воскресенской церкви за церковной оградой. Уведомила меня о сим печальном событии воспитательница сестры вашей и владелица усадьбы Вешенки Марья Викторовна Рюмкина».

Значит, у меня уже есть собственная могила. А кто же тогда я? Может, и душа моя переселилась в тело Альберта Шлоса? И теперь мне всегда придется жить в мужском обличье? А как же наследство?

Глафира выпила воды, отерла вдруг вспотевшую шею и лицо и расплакалась.

Надо ли объяснять, что счастливая и беззаботная жизнь кончилась в один миг. Вначале она хотела тут же бежать к Февронии, чтобы поплакать на ее пышной груди и попросить совета, но в дверях она сообразила, что полуодета. Не гоже бежать через двор в домашних ботах. Времени на переодевание хватило как раз на то, чтобы в голове, как фонарь, возвещающий об опасности, вспыхнула здравая мысль. А вдруг Феврония не поверит! То есть как раз поверит, что Глафира Турлина умерла, а девица, поселившаяся в ее доме под именем немца Шлоса, просто самозванка, которая ведет свою игру. Правда, в качестве доказательства можно предъявить Вареньку, она-то признала в ней сестру. Но тут Феврония как раз может и усомниться, скажет, де, вы не виделись десять лет, Варя может принять желаемое за действительность и признать сестрой любую, кого не подсунь.

Из состояния срыва, мучительных раздумий, словом, отчаяния, Глафиру вывел явившийся вдруг утром Озеров. Это было не в его обычае, если он и захаживал, то вечером, осматривал комнату голодными глазами – угостят ли на этот раз кулебякой или сразу выпроводят за порог, сославшись на занятость? Закусит, почмокает мокрыми губами и начнет звать в какие-то компании, как понимала Глафира, на масонские обеды, «где хорошо кормят и собеседники приятные». Каждый раз он отчитывался перед Глафирой, сообщая, сколько именно денег опустил в суму собирателя милостыни:

– Деньги небольшие, но ведь каждый раз надо подавать. Но зато потом удивительная легкость в душе, поскольку сребролюбие угнетает, а щедрость и сострадание к ближнему, наоборот, расширяют вены, увеличивает ток крови в голове, и жизнь видится в благоприятном свете.

Глафире давно надоели его прожорливость, назидательность и излишнее любопытство, но сейчас она даже обрадовалась, квас подала и кренделек с маком, который гость с удовольствием сжевал. Далее разговор пошел как обычно о масонской трапезе, только на этот раз Озеров вцепился в Глафиру намертво, как клещ по весне.

– Уж этот обед, господин Шлос, вы должны посетить непременно. Сам мастер стула приглашает вас, а на это должны быть веские причины.

– Какие же?

На толстом лице Озерова появилось строгое выражение, но руки он продолжал держать в молитвенном жесте, ладонь к ладони, как перед иконой.

– Это мне не дано знать. Я всего лишь рядовой член. Но ваше непоявление на оной трапезе может быть воспринято с непониманием. И неблагоприятием. Ну что вы хмуритесь, милый Альберт? В прошлый раз вы сослались на нездоровье, на прошлой неделе говорили, что очень заняты. А меж тем весь день провели дома.

– Вы что, следите за мной?