Тут же оговорюсь, что вышесказанное является всего лишь благим пожеланием, так как чрезвычайно трудно реализуется на практике, мы должны это отчетливо понимать. Я призываю, таким образом, не столько к достижению цели, сколько к движению на пути к ней, тем более что я сам отделять зерна от плевел не только не умею, но умел бы, ни за какие пряники не взялся, чтобы стопроцентно исключить возможность ошибки как в ту, так и в другую сторону. На данном этапе моего развития — или, возможно, развития моей болезни — я избрал критерием полезности того или иного способа лечения, как бы это лучше сформулировать, его полезность лично для меня, и вряд ли кто из читателей может посоветовать другой критерий. Пробуя все подряд и так же подряд нарываясь на неудачи, я тем не менее мог с уверенностью сказать только то, что данный способ лично мне не подходит, но избегал вывода о том, что он негоден вовсе. Больше того, убедившись в бесполезности способа для себя, я немедленно рекомендовал его товарищам по несчастью, с которыми успел завести знакомство, как, впрочем, и они мне что-то рекомендовали, исходя из старой врачебной истины: сколько больных, столько форм и течений болезни, — а вдруг кому-то поможет!
Четырежды я побывал в руках иглоукалывателей, мне даже делали прижигание акупунктурных точек — последний крик иглотерапевтической моды! — но маленькие шрамы на руках и ногах остались, а толку, увы, так и не было. Я пробовал лечебное голодание, месяцами сидел на жестокой диете. Наконец, прошел полный курс десенсибилизации. (Об этом лечении, поразительно актуальном для всей нашей жизни, скажу чуть подробней. Дело в том, что у больных бронхиальной астмой иногда удается выявить аллергены, вызывающие приступы удушья, хотя методика выявления столь несовершенна и приблизительна, что я сомневаюсь в достоверности результата. Короче говоря, моим аллергеном — думаю, ошибочно — назвали домашнюю пыль, чаще всего гнездящуюся в мягкой мебели и в коврах. Эту пыль, особым образом разведенную, с помощью инъекций стали вводить мне под кожу, постепенно увеличивая дозу и концентрацию, чтобы в конце концов я привык к своему злейшему врагу, смирился с ним, к нему приспособился, потому что борьба совершенно бессмысленна и бесполезна. Я тогда же не удержался и начал писать пьесу про десенсибилизацию, назвав ее «Весь вечер на ковре» и надеясь изложить в ней бытовую драму простого человека: он заболевает астмой из-за ковра с домашнею пылью, счастливо купленного его женой после многолетнего стояния в очереди, а по сути дела, пьеса должна затронуть проблему конформизма, ставшего чуть ли не единственным и самым надежным способом выживания в этом скверном мире, где борьба бесполезна и обречена. Только вот не знаю, когда закончу писать, потому что болезнь, хоть и подарила тему, мешает работать.)
То был странный и трудный период в моей жизни, когда я пустился во все тяжкие, лишь бы освободиться от недуга, не считаясь ни с расстояниями, ни с физическими и моральными тратами. Я вышел, можно сказать, на медицинскую панель и стал отдаваться всем и каждому, кто манил меня пальцем, пользуя по нескольку методов лечения одновременно, и если бы ко мне в конечном итоге вернулось здоровье, я совершенно искренне не знал бы, «от кого». К сожалению, все эти методы и препараты не только не дали мне облегчения, но общими усилиями трижды вогнали в так называемый «статус астматикус», из которого пришлось выходить с помощью реанимации, — как тут не вспомнить знаменитую фразу, иногда произносимую веселыми, но циничными врачами: «Будем лечить или пусть живет?» Чехову, кажется, принадлежит мысль о том, что, если человеку предлагают много разных лекарств, это значит, что его болезнь неизлечима.
Но разве я мог с этим смириться?
Мое страстное желание «выскочить» из болезни поставило меня лицом к лицу с экстрасенсами, олицетворяющими самое модное и перспективное направление из числа официально не признанных медициной.
И вот она, «святая святых», — комната, на пороге которой, если помнит читатель, я остановился в ожидании чуда. Это было обыкновенное жилое помещение: диван, пара кресел, платяной шкаф, торшер, сервант, цветной телевизор, долженствующий, кстати, сыграть в моем рассказе особую роль, два портрета хозяев на стене, фотографии, аккуратно разложенные под стеклом письменного стола, запах кофе, идущий с кухни, и множество прочих подробностей быта, которые все еще хранили тепло живущих здесь людей. Тем более странным и непривычным в сочетании со всем этим выглядело вокзальное скопление явно чужого, постороннего народа, бесцеремонно стоящего вдоль стен в один, в два и даже в три ряда, тесно сидящего на диване, на подоконнике, в креслах, на ручках кресел, на белых кухонных табуретках с ввинченными черными ножками и на корточках перед теми, кто сидел на диване и на подоконнике. Я не считал, но по первому впечатлению здесь было человек сорок — пятьдесят, при этом взгляды всех без исключения были обращены на середину комнаты, где Диной Джанелидзе совершалось главное таинство.
Пора признаться, что я пришел на первый сеанс не один, а в сопровождении жены и ее приятельницы, на что, правда, были свои причины, о которых ниже. Скажу, однако, что никого это обстоятельство не огорчило и не обрадовало, потому что в комнате нас уже совсем никто не замечал, как будто мы были в шапках-невидимках; никто, добавлю, кроме Дины Джанелидзе, которая, не прекращая процесса лечения какого-то человека, сидящего перед ней на табуретке, бросила на меня и моих спутниц короткий пронизывающий взгляд, потом вдруг улыбнулась домашней улыбкой и устало, я бы даже сказал — буднично, произнесла: «Устраивайтесь где-нибудь и подождите» — с очень заметным кавказским акцентом. И уж совсем неожиданно протянула мне тонкую руку, то ли для пожатия, то ли для поцелуя, я не стал гадать и отважился на поцелуй, что, вероятно, было неуместно или, по крайней мере, негигиенично, поскольку именно этой рукой Дина делала пассы в районе больного органа пациента. Никто тем не менее не засмеялся, никакой реакции на мой поступок вообще не последовало, и только Дина вновь вскинула брови.
И с этого момента я вперился взглядом в центр комнаты и, клянусь вам, читатель, уже сам ничего более не замечал, ни уходящих людей, ни втискивающихся между мной и сервантом, ни движения времени, ни стука собственного сердца. Зато я стал испытывать новые ощущения, которые чередовались в зависимости от того, что видели в данный момент мои глаза и слышали уши, среди них было и негодование в адрес Дины Джанелидзе, и восхищение ею, и стыд за то, что я сижу в этой комнате и на что-то еще рассчитываю, и благодарность моим товарищам, устроившим спасительную встречу, и скепсис по отношению ко всему, что делала и как делала Дина, и преклонение перед нею, как перед Великой Жрицей.
Но самое замечательное заключается в том, что Джанелидзе, продержав меня среди зрителей более двух с половиной часов, ухитрилась пригласить «на ковер» именно в тот момент, когда уровень моего доверия к ней достиг апогея, ни секундой раньше, ни мгновением позже. Я позволю себе в связи с этим заявить, что, если когда-нибудь некая авторитетная комиссия будет исследовать методику Дины Джанелидзе и придет к выводу, что эффект от ее лечения, предположим, есть, но он никоим образом не связан с биополем, а достигнут, представьте себе, с помощью старой, как мир, психотерапии — что вовсе не так уж плохо, смею вас уверить, был бы эффект! — им одновременно придется признать совершенно уникальные способности Дины как психолога и физиономиста. Убежден, что, бросая время от времени короткие пронизывающие взгляды на пациентов, находящихся пока в стане зрителей, она безошибочно угадывала, улавливала, определяла их состояние, степень доверия к себе и готовность соответствовать процессу лечения. Именно по этой причине кого-то Дина держала в зрителях десять минут, кого-то, вроде меня, более двух часов, а, например, одного известного Менестреля целых четыре, пока не убедилась, что он наконец созрел, и Менестрель признался мне позже, что он действительно смирил свой скепсис, устав сопротивляться.
Нет, товарищи, что бы там ни говорили, Дина — талант, я лично в этом не сомневаюсь.
Тонкая, пластичная, с длинными ногами, с пальцами скрипача, с цыганским профилем, с четким вырезом ноздрей, с подвижным нервным ртом, с пронзительным взглядом всегда увлажненных глаз, с прямыми черными волосами, громкая и непосредственная в своих проявлениях, Дина была ярким представителем того типа женской красоты, который называют «роковым». Добавьте к этому много украшений — серьги, браслеты, несколько ниток бус, в ту пору определенно недорогих, не знаю, правда, как сегодня. И много черного цвета, подчеркивающего «роковое» начало: черные бархатные брюки в обтяжку, черные сапоги на высоченном каблуке, с цепочками и молниями, не из самых, я полагаю, дешевых, черная атласная кофта, плотно облегающая торс, причем, когда Дина, массируя какой-либо орган пациента, нагибалась, не только больной, но и все остальные могли видеть крепкие маленькие груди, которых она не только не стеснялась, но, кажется, нарочно их демонстрировала.
И последнее, без чего я не могу завершить описание Дины: необычная пластика ее движений, походки, жестов, поворотов головы и плеч, — она была бы отменной танцовщицей, не стань экстрасенсом, хотя, конечно, одно другому вовсе не обязано мешать. И никакой резкости — ни во взгляде, ни в жесте, ни даже в манере говорить мягко и без пауз между словами, как это свойственно грузинкам или цыганкам: «Прошудорогойприсядькомнепоближе» — томно, чуть лукаво и чуть лениво, как это делает Нани Брегвадзе, напоминающая своим исполнением тихий омут, в котором водятся все черти мира.
Итак, «прошудорогойприсядькомнепоближе» — эти слова были обращены ко мне, когда Дина убедилась, что я наконец вполне «готов». И вот тут, вместо того чтобы выйти на середину комнаты, я встал и, положив руку на сердце, сказал Дине: «Я очень вас прошу, Дина, посмотреть женщину, которая пришла со мной, я, можно сказать, вас умоляю, займитесь ею, если угодно, вместо меня». — «Что с ней?» — после паузы спросила Дина. «Болезнь Иценко-Кушенга», — ответил я. «А что это такое?» — спросила Дина. Я призывно посмотрел на жену, которая тут же вмешалась: «Иценко-Кушенга — это результат нарушения функций надпочечников и гипофиза». — «Вы что, врач? — спросила Дина и, когда жена ответила кивком головы, проворчала: — Подумаешь, я тоже, может быть, врач!» Потом задумалась, прикинула, вероятно, где находятся надпочечники, — где-то, судя по названию, над почками, — и спросила: «А что такое гипофиз?» — «Это тут», — ответил я, показав на свой затылок. «Так бы и сказал сразу, дорогой, а то гипофиз! — мягко произнесла Дина и обратилась к нашей приятельнице: — Иди сюда, дорогая, полечу тебя от головы».
Я как бы споткнулся, если считать, что до этого шел по ровному месту без препятствий, а тут, повторяю, споткнулся и с трудом устоял на ногах. Такого уровня незнания — не говорю пока невежества, но, к сожалению, мог бы сказать — не представляли себе и вы, читатель. Биополе, экстрасенсорность, интервью в газетах и журналах Кентавра, посвященные чудодейственным способностям признанных лидеров направления А. Криворотова, Д. Давиташвили, В. Сафонова, В. Иванова, Дины Джанелидзе и других, лечащих рак и трофические язвы, и вдруг — «от головы»?! А еще кого-то она будет лечить «от желудка»? «От сердца»? А меня, вероятно, «от бронхов»?
Ничего себе лидер!
Но не будем торопиться с выводами, ни с теми, ни с другими, и вообще: давайте не будем торопиться. Человек с феноменальными способностями не обязан обладать умением свободно пользоваться терминологией, точно так же как свободное пользование терминологией еще не гарантирует нам хорошего специалиста. От головы так от головы — лишь бы лечила, лишь бы помогала больным! Кстати, делая пассы в районе затылка нашей приятельницы, Дина продолжала беззлобно ворчать, но так, чтобы все слышали: «Подумаешь, гипофиз! Красиво-то как! А я, может, институт кончила! У меня, может, тоже диплом есть! А то — гипофиз, гипофиз, а как лечить — в кусты!» И все в таком духе, откровенно имея в виду мою супругу, некстати обнаружившую в ее присутствии элементарные медицинские познания.
Ладно, оставим в покое естественную обиду Дины на судьбу, изначально не сделавшую ее врачом, — не в том суть, а в том, сказали бы экстрасенсы, есть ли у нее энергетика, чувствует ли она биополе больного человека, способна ли отдавать ему свое, — право, нам нужно вновь прервать повествование, чтобы получить ответы на вопросы, связанные с существом, принципами и технологией нового направления. Не могу не заметить попутно, что есть что-то магическое в моей неспособности последовательно вести рассказ о трех визитах к Дине Джанелидзе, как будто она, предчувствуя что-то неприятное для себя в этом рассказе, колдовским образом и пренебрегая расстоянием на меня воздействует, уводя в сторону, заставляя ходить вокруг да около основной фабулы и всячески выпихивая в сферу общих рассуждений.
Вот и опять: выперла.
Мой путь к Дине не был прямым и легким. Во-первых, она жила в ту пору не в Москве, а в Сухуми, то есть была физически труднодостижима, причем ехать к ней без предварительного договора было так же опрометчиво, как становиться в конец очереди за дефицитом. Во-вторых, она действительно была и, вероятно, до сих пор остается в числе наиболее популярных экстрасенсов — стало быть, недостижима дважды. В наше время популярность — родная сестра моды, ее, можно сказать, близнец, и потому к Джанелидзе стремились не только настоящие больные с серьезными болезнями, но и те, кому она была нужна из престижных соображений, как ужин в ресторане ЦДЛ в обществе известного и скандального поэта, как породистый дог на даче в Пахре, как сама дача, да к тому же кирпичная, двухэтажная и в пяти шагах от дворца, возведенного самым модным дамским парикмахером, как арабская спальня из «Березки», новая дубленка, свежая машина, пропуск в ложу прессы на стадион в Лужниках и сидение в первом ряду Театра на Таганке во время похорон «Володи» Высоцкого. Добавьте к перечисленному пару сеансов «у Дины» от насморка, который конечно же можно запросто остановить несколькими каплями санорина, но «Джанелидзе делает это лучше, биомассажем», — и вы получите полный джентльменский набор, куда ярче свидетельствующий о вашем месте в обществе, нежели опубликованный вами научный труд, добытые тысячи тонн словесной или железной руды или ваша способность встать на защиту собственной чести. Народ этот, рвущийся к Дине во имя одной небрежно брошенной в застолье фразы, и распускает, кстати, самые фантастические слухи по поводу возможностей экстрасенсов, тем более что их «болезни» и впрямь «излечиваются» с помощью одноразового наложения рук. А Джанелидзе, как и другие ее знаменитые коллеги, в результате всего этого становится для простых смертных недостижимой в кубе.
Откровенно признаюсь: хотя нет у меня ни дачи в Пахре, ни дога, ни пропуска в ложу прессы и многого прочего, я все же к Дине прорвался, однако не без помощи московских экстрасенсов, занимавшихся в одной таинственной лаборатории. Они честно, но бесплодно провозились со мной около полутора месяцев, а затем передали в руки своего лидера.