Черт, лучше бы она перенеслась на пятнадцатый, чем назад. Они бы что-нибудь придумали, потому что в этом случае Мак помнил бы ее.

А теперь…

Едва ли в мире есть чувство хуже, чем жалость к самому себе, но в этот момент, удрученная собственным бессилием, Лайза целиком отдалась именно ему, «саможалению» – остановилась на тротуаре, рассеянным взглядом окинула окрестности: перила невысокого пешеходного мостика, ухоженный зеленый газон, проехавшего мимо велосипедиста, – и нервно стерла ладонью согревающие щеки слезы.

Остаток пути до дома она думала о том, сколько времени нужно человеку для того, чтобы свихнуться? Месяц? Неделя? День? А может, одна лишь роковая минута, в течение которой происходит ужасное, навсегда разрушающее жизнь событие? И после этой минуты, как ни старайся, себя прежнего уже не собрать?

Она еще не сдалась, но уже изменилась. Потому что изменилось все вокруг – не ландшафт, не шахматная доска, но расстановка на ней фигур. Как быть тому, который всю жизнь был уверен, что у него есть три закадычных друга: Джон, Ларри и Флин, а тут вдруг небесный глас заявляет, что Джон, Ларри и Флин никогда не были твоими друзьями, что они вообще тебя не знают?

И знать не хотят.

Как быть человеку, который вот уже год жил на Карлетон-Драйв, 21, а вчера подошел к закрытым створкам ворот и увидел, что замок сменен? Как реагировать на осознание того, что твой любимый человек – тот самый человек, с которым ты породнился телом, душой, сознанием, эмоциями, – вдруг перестал узнавать твое лицо?

Лайзе казалось, она падает. Что почва под ногами – не более чем дешевая жалкая иллюзия, призванная заставить ее поверить в правдоподобность нового существования, что все эти люди, деревья, здания, дороги, машины – все это вымышленный и наскоро выстроенный Порталом мир, созданный с одной целью – лишить ее душевного равновесия. Сейчас и навсегда.

Что ж, она его лишилась, и, кажется, надолго.

Она не помнила, как забрела в винный магазин и как долго смотрела на пузатые бутылки, неспособная выбрать какую-то одну. Не помнила ни подозрительного взгляда продавца, с удивлением и неприязнью разглядывающего ее грязные штаны; не помнила, о чем думала, стоя в полутемном зале, как расплачивалась за покупку. Помнила лишь, что дальше по пути домой ее сопровождала схваченная за горло, словно ненавистный противник, бутылка шампанского.

Почему шампанского? Этого она тоже не знала.

Консьерж, глядя на прошедшего мимо и погруженного в невеселые думы жильца, вслух здороваться не стал – задумчиво поскреб пальцами щеку и вернулся к чтению газеты.

Одно дело, когда меняешь жизненные события сам, например, говоришь Джону: «Ты больше не мой друг!» – и тот, обиженный, злой и мрачный, уходит. В этом случае все понятно: налицо очевидная связь между твоим собственным действием и результатом. Сам отправил товарища прочь – сам увидел в дверном проеме его спину. Точно так же с остальным: когда говоришь прохожему на улице гадость, тот огрызается в ответ; когда ленишься на работе, теряешь премиальные; когда перестаешь общаться с приятелями, они постепенно перестают общаться с тобой. Не все, но перестают. Наверное.

Но что такого сделала Лайза, чтобы получить то, что получила? Неправильно связала между собой два слова – «домой» и «назад»? Не совсем корректно выстроила формулировку внутри проклятой будки? Ошиблась при озвучивании собственного желания?

Да, она произнесла слово «назад» – ошибка, фатальное совпадение, нелепость, – но ведь она совсем не просила кидать ее во времени. Не ныла: «Пусть друзья меня забудут, пусть Мак меня никогда не вспомнит! Смените на моей двери замки, и пусть я снова буду жить на старом месте…» Оно бы и неплохо, если бы Портал послушался и сделал так, как она просила, НО ВЕДЬ ОНА ВСЕГО ЭТОГО НЕ ПРОСИЛА! Не умоляла переместить ее на год в прошлое, не требовала от судьбы повернуть время вспять и уж точно не просила переодевать ее в эти чертовы… чертовы тряпки…

В белой фарфоровой кружке пузырилось шампанское. Вкус праздника в день разрухи.

Когда черное успело стать белым, а белое – черным? И куда, ударившись о потолок, улетела пробка? За шкаф?

К черту…

Она всего лишь хотела выйти на улицу и пойти домой. К Маку, к прежней жизни. Она хотела такой малости – уверенности в собственном выборе, правильности решений, стабильности. Простой стабильности – это что, так много? Стабильности, черт подери! Когда сказал «хочу выйти на улицу» – и вышел на ту же улицу. ТУ ЖЕ УЛИЦУ. В то же время. В те же день и год. Всего лишь.

Хуже всего, что она никак не могла перестать себя жалеть. Сидела на подоконнике у раскрытого окна, смотрела вниз на мирно шелестящие кроны деревьев, на залитую солнцем дорогу, на пешеходов – как они размеренно прогуливаются (не как она, едва передвигая ставшие слишком тяжелыми ноги), и лица у них без выражения налипшей на них вечной скорби, – слушала изредка сигналящие друг другу «эй, уступи дорогу!» машины и тонула в бескрайнем, не видимом глазу океане отчаяния.