Как он попал в госпиталь, Дмитрий даже понятия не имел. Нет, понятно, конечно, что не сам пришел, а разведчики дотащили, но никаких подробностей в памяти не отложилось. Последнее, что он запомнил, – обшарпанный корпус проклятой «колотушки», скатывающейся от его толчка в яму под корнями, и жуткую боль в перебитой ключице. И – все. Дальше только темнота и тишина, где не было ничего, даже боли.

В себя десантник пришел уже в госпитале почти месяц спустя. Угу, именно месяц – когда узнал, сначала не поверил. И не верил, пока календарь не показали. Тяжелейшая контузия, перешедшая в трех с лишним недельную потерю сознания, практически кому. Просто чудо, что еще ни слух, ни зрение не потерял, да заикаться и под себя ходить не начал. Хотя насколько он помнил азы медицины – из того, своего времени – последствия еще вполне могли проявиться в будущем, вплоть до психических расстройств или паралича. Не дай бог, конечно, но мозг – штука тонкая, и ему не слишком нравится, когда в паре метров от башки гранаты взрываются.

Впрочем, не менее опасным оказалось ранение – пуля не просто перебила ключицу, но еще и расколола ее на несколько частей, и лишь благодаря немыслимому везению ни сама пуля, ни один из осколков не повредили жизненно важных сосудов, иначе б он просто умер от потери крови еще в лесу. Понятно, что пока ребята, наспех перевязав рану, тащили его до транспортера и везли в бригаду, а оттуда в госпиталь, обломки кости окончательно сместились, да и крови он все-таки потерял прилично. И тут ему снова свезло: и операционная оказалась незанятой, и немолодой заведующий хирургическим отделением в звании майора медслужбы был свободен.

Случись по-другому, принимай госпиталь поступающих с передовой раненых, никто б не стал с ним возиться: остановили кровь, наложили гипс да отправили на койку. Срастется ключица правильно? Отлично, можно дальше воевать. Ну, а если нет, ежели станет одна рука короче другой и частично потеряет подвижность? Значит, отвоевал ты свое, паря, комиссуем, да и поедешь в тыл. В танковых училищах такие ветераны, как ты, нарасхват. Станешь молодых учить, как немца правильно бить, при этом живым оставаясь.

Но Захарову повезло. И Пал Савелич больше часа собирал раздробленную кость воедино. Да и гипсовую повязку собственноручно накладывал. Правда, смешливая медсестричка Варя, ухаживавшая за лишенным подвижности десантником, как-то раз, хихикая, обмолвилась, что привезшие его в санбат разведчики в грязнючих маскировочных костюмах, долго о чем-то препирались с майором, убеждая того, что «этот танкист им всем жизнь спас и должен вернуться в строй целехоньким». Судя по описанию девушки, одним из этих самых «грязнючих разведчиков» был мамлей Дениска Иванов, чему Дмитрий, в принципе, не особенно и удивился. Хороший парень, надежный. Если б не он со своими парнями, хрен бы он сейчас тут с красивыми сестричками болтал.

А затем – ну, в смысле, после того как десантник пришел в сознание – начались нудные госпитальные будни, похожие друг на друга, словно унитары в боеукладке. Через неделю ему разрешили понемногу вставать, переведя в категорию средней тяжести. Впрочем, «вставать» – это, конечно, сильно сказано: пять минут в сидячем положении со спущенными вниз исхудавшими, словно у жертвы немецкого концлагеря, ногами, – вот и все «вставание». Голова все еще сильно кружилась, порой накатывала тошнота, и любое усилие давалось с трудом. Перед глазами мельтешили надоевшие хуже горькой редьки искры, по-научному называемые «фотопсиями», ослабевшие за месяц лежания пластом ноги не хотели держать тело. В общем, полный аллес и прочий северный пушной зверек с ценным мехом…

Но, как известно, «все проходит, пройдет и это». К концу мая Захаров уже мог самостоятельно ходить, да и надоевший гипсовый корсет наконец сняли, чему десантник был несказанно рад. Облюбовав тихую полянку на заднем дворе, он, втайне от строгого завотделением, начал понемногу разрабатывать левую руку, мышцы которой порядком атрофировались за время вынужденного лежания, используя для этого найденную под забором гильзу от 76-миллиметрового унитара. Если подсыпать внутрь песок, можно постепенно увеличивать нагрузку. Через пять дней Захаров получил от хирурга разнос – и неожиданный презент в виде пары двухкилограммовых гантелей.

Жизнь, как говорилось в том бородатом анекдоте из его времени, налаживалась. И не только в физическом плане, но, как ни странно, и в духовном: с некоторого момента десантник начал ощущать со стороны Вари явно выходящий за пределы профессиональной сферы интерес. Разумеется, исключительно в допускаемых реалиями этого времени пределах. Иногда они гуляли перед отбоем по больничному парку, порой он помогал остававшейся на ночное дежурство девушке вертеть марлевые салфетки и ватные шарики, однажды поднес здоровой рукой из автоклавной биксы со стерильным инструментом и бинтами. Пару раз он – страшно сказать! – даже читал ей стихи… ну, то есть не совсем стихи, с этим у него еще со школы были проблемы, просто декламировал отдельные куплеты из Визбора, Митяева, Высоцкого или Трофима. Стихи девушке нравились. А ему нравилась сама девушка. Пожалуй, даже с приставкой «очень». Вот только Дмитрий прекрасно понимал, что никакого будущего у них почти наверняка нет. Он – танкист, в таких, как он, нельзя влюбляться. Особенно накануне крупнейшего в истории сражения. Слишком уж призрачны шансы встретиться вновь…

В самом конце месяца его неожиданно навестил мамлей Иванов, сопровождавший в госпиталь двоих раненых разведчиков и сломавшего руку механика из рембата. С собой Денис привез кое-какие продукты и несколько новостей. Первая касалась самого Краснова-Захарова: комбат передавал, что штаб фронта еще в апреле утвердил представление на очередное звание, так что можно прикручивать к погонам вторую звезду и возвращаться в родную бригаду сразу на должность ротного. А чтобы было чем ее сполоснуть, разведчики презентуют ему флягу спирта. Остальные новости были общего характера – бригада получила новые танки, в том числе ленд-лизовские, и вовсю готовится к летним боям, так что разведка работает в поте лица, порой навещая немцев по несколько раз в неделю. Ну, и так далее…

А еще Дмитрий все чаще и чаще поглядывал на календарь, показывающий уже первую декаду июня. Времени оставалось все меньше и меньше. Ему нужно, просто категорически нужно вернуться в бригаду до начала летнего наступления! Как бы то ни было, сейчас он – танкист, причем с приличным боевым опытом! И его место – на командирском сиденье родной «тридцатьчетверки»!

Впрочем, есть еще кое-что, возможно, куда более важное. За время, проведенное в сорок третьем, он уже не раз называл себя «неправильным попаданцем», искренне полагая, что ничего не сможет изменить. Собственно говоря, так оно и было, если уж честно. Однако в последние недели ему стали сниться странные… нет, пожалуй, не сны. И не сниться даже – по крайней мере, в прямом значении этого слова.

Возможно, дело было в перенесенной травме головного мозга; возможно – в чем-либо ином, но сейчас бывший десантник до мельчайших подробностей помнил; знал историю грядущей танковой битвы. Знал, где накануне сражения будут скрытно размещены немецкие танки и самоходные орудия; знал, куда окажутся направлены первые немецкие удары, а куда стоит ударить нашим. Много чего знал. По крайней мере, того, что можно было узнать из многочисленных письменных источников или видеофильмов по истории и хронологии Курского сражения.

Все, некогда прочитанное или просмотренное, в определенный момент словно ожило в сознании, тревожа и не давая покоя почти каждую ночь. Мельчайшие подробности, на которые сидящий перед монитором компьютера десантник просто не обращал внимания в своем времени, сейчас застыли перед тем самым хрестоматийным «мысленным взором», о существовании которого Дмитрий никогда в жизни не задумывался, считая просто красивой литературной аллегорией. В том, что он не ошибается, Захаров нисколько не сомневался. Сам же недавно говорил, что «мозг – штука тонкая».

В то же время он прекрасно понимал, что командование его не то что слушать не станет, а немедленно отправит обратно в госпиталь. Откуда он в лучшем случае попадет в психбольницу с каким-нибудь весьма неприятным диагнозом, а в худшем – в особый отдел, где придется долго объяснять, откуда получены подобные сведения да с какой целью проводилось их распространение среди командного состава.

И все же Захаров всеми силами стремился на фронт, в родную часть. Если не высовываться раньше времени; если переговорить с комбатом за несколько дней до пятого июля! Рассказать, что после травмы у него было… ну, прозрение, что ли? Типа, он башкой ударился, и вдруг недалекое будущее увидел. Назвать номера частей, количество и типы танков, укомплектованность личным составом, имена немецких командиров – если напрячь разведку, наверняка ведь можно будет подтвердить его правоту? «Батя» – нормальный человек, адекватный, неужели не поверит? Ну, или хотя бы не захочет проверить сведения? Хотя да, не поверит, конечно, это и к бабке не ходи. А ведь как было бы здорово – на рассвете пятого числа не просто первыми начать артподготовку, опередив немцев, а нанести удары по конкретным квадратам и координатам, по батареям, аэродромам и скоплениям техники и живой силы!

Вот только как убедить комбата проверить его данные, как? Не поверить ему, нет, а попросить именно проверить сведения. Пусть возьмет под арест, ради такого дела не жалко и на гауптвахте покантоваться. Хотя в танке от него определенно пользы больше. Или, может, сразу еще и с особистом поговорить? Все равно ведь без особого отдела не обойдется. Пойти, так сказать, ва-банк? Луганский тоже вроде мужик ничего, вдруг, да чего дельного получится? Шансы, конечно, практически нулевые, ну, а вдруг? В конце концов, юродивых на Руси всегда уважали, а он со своим диагнозом вполне под это определение подходит.

Ну, а если отставить шутки и говорить серьезно, то единственный шанс что-либо доказать – это если его слова полностью совпадут с уже имеющимися разведданными. Ведь разведка-то работает, уж в этом-то он имел возможность на свою голову убедиться. Причем «на свою голову» – не литературный оборот, а констатация факта, ага. Да и мамлей Иванов недавно подтвердил – еще как работает!

Зато, если уж совпадут, тогда к нему, возможно, и прислушаются: ну откуда он мог все это знать, если почти месяц провалялся без сознания, а затем безвылазно находился во фронтовом госпитале, под постоянным надзором медперсонала и на глазах у сотен раненых? А ведь именно в это время гитлеровцы и начали передислокацию частей и накопление сил! Вот то-то же.

В этом – его единственный шанс. Крохотный, конечно, шанс, но он есть.

Как тот суслик, которого не видно…