– Заткнись. Значит, ты любишь холодную пиццу, Юхансен?

– Мы ее разогреем.

– Мы? Ты и дамочка Хоффманна? – Брюнхильдсен захихикал своим прерывистым смехом, похожим на удары топора. – Ты прав, Юхансен, человеку не стоит верить во все, что он знает.

Нет, подумал я. Например, не стоит верить, что такой парень, как я, действительно верит, что такой парень, как Хоффманн, позволит ему остаться в живых. И если такой парень, как я, в это не верит, не стоит верить в то, что он не станет предпринимать отчаянных попыток выбраться из печальной истории, в которую угодил. Брови Брюнхильдсена срастались прямо над переносицей.

Я не мог прочесть, что происходит у него в голове, но, думаю, план состоял в том, чтобы застрелить нас с Кориной в моей квартире, вложить пистолет мне в руку и заставить всех поверить, что я убил ее, а потом себя. Свихнувшийся от любви поклонник, классический случай. Лучше, чем утопить наши тела в озере в долине неподалеку от Осло. Если Корина исчезнет, в отношении ее мужа автоматически начнется расследование, а деятельность Хоффманна, с какой стороны ни взгляни, не терпит расследований. Ну, во всяком случае, если бы я был на месте Брюнхильдсена, я бы поступил так. Но Брюнхильдсен не был на моем месте. Брюнхильдсен был человеком, у которого имелся неопытный помощник и пистолет, спрятанный в рукаве пальто. Свободной рукой он некрепко держался за металлический поручень, а ноги его стояли на ширине, которая не позволит ему сохранить равновесие. Я начал обратный отсчет. Я знал каждый стык рельсов, каждое движение, каждую запятую и точку.

– Держи, – сказал я, тыча коробкой пиццы в грудь парнишке, и он машинально взял ее в руки.

– Эй! – Брюнхильдсен попытался перекричать скрежет металла.

Он поднял руку с пистолетом в тот самый момент, когда мы доехали до стыка рельсов. Толчок поезда заставил Брюнхильдсена взмахнуть рукой с пистолетом, чтобы удержать равновесие, и тут я начал двигаться. Я ухватился за поручень обеими руками и изо всех сил рванулся в его сторону. Я метил в то место, где брови срастались над переносицей. Я читал, что человеческая голова весит около четырех с половиной килограммов и что при движении со скоростью семьдесят километров в час она приобретает такую ударную силу, для вычисления которой требуется больше способностей к математике, чем имеется у меня. Когда я откинулся назад, из трещины в носовой перегородке Брюнхильдсена бил маленький слабый фонтан крови. Глаза его закатились, из-под век виднелись только краешки зрачков. Он расставил руки широко в стороны, как пингвин. Я понял, что Брюнхильдсен уже улетел, но, чтобы предотвратить возвращение, я схватил его за руки, то есть одной рукой вцепился в пистолет в его рукаве, как будто собирался потанцевать с ним, с Брюнхильдсеном. А потом я повторил движение, которое в первый раз принесло удовлетворительные результаты. Я сильно дернул его на себя, наклонил голову и нацелил ему в нос. Было слышно, как что-то поддалось, хотя, возможно, и не должно было. Я отпустил его, но не пистолет, и он мешком повалился на пол, а окружающие нас люди расступились в стороны, разинув рты.

Я повернулся и нацелил пистолет на парнишку в тот момент, когда гнусавый, нарочито равнодушный голос из динамика объявил остановку «Майорстуа».

– Моя остановка, – сказал я, не выпуская парнишку из поля зрения, и вынул свой пистолет из кармана Брюнхильдсена.

Глаза парнишки округлились от ужаса, а рот открылся так широко, что в него, как в какую-то извращенную мишень, так и подмывало выстрелить. Как знать, может быть, через несколько лет он придет за мной с солидным опытом и солидным оружием. Несколько лет? Эта молодежь усваивает все, что нужно, за три-четыре месяца.

Мы замедляли ход на подъезде к станции. Я пятился к дверям вагона. Внезапно в нем стало довольно свободно, люди сгрудились у стен и смотрели на нас. Ребенок бормотал что-то своей матери, а в остальном в вагоне стояла тишина. Поезд остановился, и двери открылись. Я сделал еще шаг назад и остановился в дверях. Если позади меня и были люди, желавшие войти в вагон, они благоразумно решили воспользоваться другими дверьми.

– Давай, – сказал я.

Парнишка не реагировал.

– Давай, – повторил я более четко.

Парнишка моргал, ничего не понимая.

– Пиццу.

Он сделал шаг вперед, апатично, как лунатик, и протянул мне красную коробку. Пятясь, я вышел на платформу. Я стоял там, целясь из пистолета в парнишку, чтобы он понял, что это только моя остановка. Я бросил взгляд на Брюнхильдсена. Он лежал на полу, одно плечо у него подергивалось, как будто электрический импульс в чем-то поврежденном, что отказывается умирать.

Двери закрылись.

Парнишка пялился на меня из-за грязного, в соляных пятнах, окна вагона. Поезд отправился в сторону Ховсетера и окрестностей.