— То есть хозяева не держат кур? — удивился я. — Странно, столько еды пропадает, могли хотя бы кур завести.
— Д-да, — неуверенно согласилась она.
— Разве можно едой так разбрасываться? Когда на свете столько голодающих!
— Я… я тоже так думаю, — чуть задохнувшись, проговорила она.
Больше она в тот момент ничего произнести не смогла. Вспыхнула, как перегретый овин, и головой так низко наклонилась к раковине, что я уж думал, она туда нырнет. Я вынес объедки на крыльцо и неспешно вывалил в бак.
Я знал, что она чувствует. Мне ли не понимать ощущений того, кто всю жизнь будто не человек, а анекдот ходячий, кого окружающие не принимают всерьез и считают, что так и надо. Привыкнуть к этому невозможно, но к тому, чтобы не ожидать ничего иного, — привыкаешь.
Когда я вновь вошел в дом, она еще пребывала в потрясении оттого, что я заговорил с нею. Однако при всей своей потрясенности вполне явно показывала, что этому рада. Сказала, что мне не с-следует помогать ей вытирать посуду… и тут же сунула в руки полотенце. Сказала: «М-может, фартук наденете?» — и сама мне его повязала (при этом явно не спеша оторвать от меня дрожащие пальчики).
Мы стояли рядом, вместе вытирали тарелки, наши локти то и дело соприкасались. Сперва она при этом вздрагивала, отдергивая руку так, словно коснулась горячей плиты. Довольно скоро, впрочем, дергаться перестала. Был даже такой момент, когда мой локоть скользнул по ее груди, и мне показалось, что она к нему вроде как привалилась плотнее.
Исподволь за нею наблюдая, я увидел, что насчет ее левой руки я был прав. Пальцы действительно кривые. Этой рукой она владела не в полной мере и старалась ее от меня прятать. Но несмотря на руку и ногу (что бы там ни было у нее с ногой), как женщина она одарена была неслабо.
От тяжелой работы и дыхательных упражнений с костылем ее грудь поднялась и налилась так, что о-го-го. Ходьба на одной ноге сделала ее зад мощным и твердым. Взглянуть на него в отдельно взятом виде — чистой воды гузно шетландского пони. Это я не к тому, что он был так велик. Но как ладно он был к ней пристроен, как ловко состыкован с плоским животом и узкой талией! Словно с нею таким образом расплатились за все, что недодали в других местах.
А я ее и разговорил! И рассмешил! Второе кухонное полотенце обернул вокруг головы и заходил, завыступал перед ней, закуролесил; а она стоит, облокотясь на сушилку, и, раскрасневшаяся со смеху, машет руками:
— С-стой, Карл, стой! — Ее глаза сияют. В них словно взошло солнце и льет на меня жар и свет. — Д-да перестань же ты, ну хватит!
— Что — хватит? — возражал я, ничуть не унимаясь. — Что ты хочешь, чтобы я прекратил, Руфь? Вот
Продолжая дурачиться, я все время наблюдал за ней, и по ходу дела насчет кое-чего передумал. Решил, например, что не стану наставлять ее по поводу одежды. Не следует также снабжать ее ни пудрой, ни румянами. Потому что, хотя ей и неплохо бы примарафетиться, с этим она вполне справится сама, да и не очень-то ей это на самом деле нужно.
Тут ее смех внезапно смолк. Она застыла — стоит, смотрит на что-то у меня за спиной.
Куда она может смотреть, я догадался. Сейчас что-то будет, это я уже давно чувствовал. Медленно повернулся, особенно следя за тем, чтобы держать руки подальше от карманов.
То ли он позвонил в дверь, а мы звонок не услышали, то ли вошел без звонка, неизвестно. В общем, стоит — высокий костистый парнюга в седеющих кофейно-пегих усах и с цепким взглядом голубых глаз (впрочем, скорее дружелюбных, если приглядеться).
— Веселитесь на приволье, а, ребятишки? — вместо приветствия начал он. — Что ж, молодцы. Сердцу любо, когда видишь, как молодежь радуется жизни.
Руфь открыла рот. Закрыла. Я улыбался, ждал.
— Давно собираюсь съездить, навестить ваших родных, мисс Дорн, — продолжал он. — Слышал, у вас там прибавление, ребеночек народился… А вас, молодой человек, я вроде бы прежде не встречал. Я Билл Саммерс. Шериф Саммерс.