Это развитие не произошло одномоментно; однако постепенно оно стало очень важным фактором в жизни городского среднего класса, особенно в Соединенных Штатах. До сравнительно недавнего времени было почти «нормальным» для представителя определенной городской субкультуры «иметь своего аналитика» и значительную часть времени проводить «на кушетке», как проводили его в церкви или в храме.

Причины такого бума психоанализа легко понять. Наше столетие, «эпоха тревоги», породило все возрастающие одиночество и изоляцию. Упадок религии, кажущаяся бесплодность политики, появление полностью отчужденного «человека организации» лишили городской средний класс системы ориентации и ощущения надежности в бессмысленном мире. Хотя некоторые люди нашли, казалось бы, новые ориентиры в сюрреализме, радикальной политике или дзен-буддизме, в целом разочарованный либерал искал философию, которую он мог бы принять без каких-либо фундаментальных перемен в своем взгляде на жизнь, т. е. не становясь «другим» по сравнению со своими друзьями и коллегами.

Психоанализ предлагал удовлетворение этой потребности. Даже если симптом не излечивался, было огромным облегчением иметь возможность говорить с кем-то, кто внимательно и более или менее доброжелательно слушал. То, что психоаналитику приходилось платить за выслушивание, оказывалось лишь незначительным недостатком; возможно, это было даже вовсе не недостатком, потому что сам факт платы аналитику доказывал, что терапия серьезна, респектабельна и многообещающа. Кроме того, престиж психоанализа был высок, поскольку экономически он являлся предметом роскоши.

Психоаналитик предлагал замену религии, политики и философии. Фрейд предположительно раскрыл все секреты жизни: бессознательное, эдипов комплекс, повторение детского опыта; как только человек понимал все эти концепции, для него не оставалось ничего таинственного или сомнительного. Индивид становился членом довольно экзотической секты, в которой аналитик был жрецом; проводя время на кушетке, человек чувствовал себя менее озадаченным и менее одиноким.

Это особенно распространялось на тех, кто страдал не от ясно выраженных симптомов, а от общего дискомфорта. Такой индивид, чтобы измениться в нужную сторону, должен был получить представление о том, каков неотчужденный человек, что значит жить жизнью, при которой нужно быть, а не иметь или использовать. Такое видение потребовало бы радикальной критики собственного общества, его открытых и в особенности скрытых норм и принципов; оно потребовало бы мужества отказаться от многих удобных и обеспечивающих защиту связей и оказаться в меньшинстве; оно также потребовало бы большего числа психоаналитиков, которые сами не были бы затянуты в психологическую и духовную путаницу автоматизированной, индустриализированной жизни.

Часто можно было наблюдать «джентльменское соглашение» между пациентом и психоаналитиком; ни один из них на самом деле не хотел потрясения фундаментально новым опытом; их удовлетворяли мелкие «улучшения», они, не осознавая этого, были благодарны друг другу за то, что не выносят на поверхность неосознанный «сговор» (если использовать термин Р. Д. Лэинга). До тех пор пока пациент приходил, разговаривал и платил, а аналитик слушал и «интерпретировал», правила игры соблюдались, и игра устраивала обоих участников. Более того, наличие аналитика часто использовалось для того, чтобы уклониться от пугающего, но неизбежного факта: необходимости принимать решения и подвергаться риску. Когда от трудного – или даже трагичного – решения нельзя было уклониться, аддикт психоанализа трансформировал реальный конфликт в «невротическое» проявление, которое нужно «еще анализировать», часто до тех пор, пока ситуация, требующая решения, не исчезнет. Слишком многие пациенты не бросали вызов аналитику, как и аналитик – им. Те, кто участвовал в «джентльменских соглашениях», подсознательно и не желали бросать вызов, потому что ничто не должно было раскачивать лодку их «мирного» существования. В дополнение к этому, поскольку психоаналитики становились все более уверены в большом поступлении пациентов, многие из них делались ленивыми и начинали верить в рыночное правило, согласно которому их «пользовательская ценность» должна быть высока, потому что высока их «рыночная стоимость». Поддержанные могущественной и престижной Международной психоаналитической ассоциацией, многие стали верить в то, что обладают «истиной» после прохождения ритуала допуска к получению диплома. В мире, где величина и могущество организации является гарантией истины, они только следовали общей практике.

Не предполагает ли это описание, что психоанализ не произвел в людях каких-либо существенных перемен? Что он был целью сам по себе, а не средством достижения чего-то? Ни в коей мере: речь шла о неправильном использовании аналитической терапии некоторыми из аналитиков и пациентов, а вовсе не о серьезной работе, успешно проводившейся другими. Действительно, поверхностное отрицание терапевтического успеха психоанализа больше говорит о затруднениях, испытываемых некоторыми модными авторами в понимании комплексных факторов, с которыми имеет дело психоанализ, чем о психоанализе как таковом. Критика со стороны людей, имеющих малый опыт (или вовсе никакого) в этой области, не может выстоять против свидетельств аналитиков, наблюдавших многих пациентов, получивших облегчение неприятностей, на которые жаловались. Немалое число людей испытали новое чувство живости и способности радоваться; при том что никакой другой метод, кроме психоанализа, не мог привести к таким изменениям. Конечно, были и такие, кому совсем не удалось помочь, как и те, кому удалось достичь только умеренного улучшения, однако здесь не место анализировать терапевтический успех психоанализа статистически.

Неудивительно, что многие люди были привлечены обещаниями более быстрых и дешевых методов «лечения». Психоанализ показал возможность того, что благодаря профессиональной помощи можно облегчить страдания человека. С переходом к большей «эффективности», «быстроте»[1] и «групповым занятиям», а также с распространением потребности в лечении среди людей, доход которых был недостаточен для длительных ежедневных сессий, новые виды терапии неизбежно стали очень привлекательными и отвлекли от психоанализа множество потенциальных пациентов[2].

До сих пор я касался только самых очевидных и поверхностных причин современного кризиса психоанализа: неверного его применения многими психоаналитиками и пациентами. Для преодоления кризиса, по крайней мере на этом уровне, потребовалось бы только проводить более строгий отбор аналитиков и пациентов.

Необходимо, однако, спросить: как могло возникнуть такое неправильное применение? Я попытался дать весьма ограниченный ответ на этот вопрос, но ответить на него полностью возможно, только если мы обратимся от поверхностных проявлений к более глубокому кризису, в котором пребывает психоанализ.

Каковы причины этого более глубокого кризиса?

Я полагаю, что главная причина лежит в переходе психоанализа от радикальной к конформистской теории. Изначально психоанализ был радикальным, проникновенным, освобождающим учением. Однако он постепенно утратил этот характер, наступила стагнация; психоанализ не сумел развить свою теорию в ответ на изменившуюся после Первой мировой войны человеческую ситуацию; вместо этого он отступил в конформизм и поиск респектабельности.

Наиболее креативным и радикальным достижением фрейдовского учения было создание «науки иррационального», т. е. теории бессознательного. Как отмечал сам Фрейд, это было продолжением работы Коперника и Дарвина (я бы добавил еще и Маркса): они разрушили иллюзию человека касательно места нашей планеты в космосе и его собственного места в природе и в обществе. Фрейд штурмовал последнюю крепость, остававшуюся непобежденной, – человеческое сознание как окончательную данность психического опыта. Он показал, что бо́льшая часть того, что мы осознаем, нереальна, а бо́льшую часть того, что реально, мы не осознаем. Это был открытый вызов философскому идеализму и традиционной психологии, дальнейшее проникновение в познание того, что на самом деле реально. (Другой решительный шаг в этом направлении был сделан теоретической физикой, пошатнувшей еще одну истину – касавшуюся природы материи.)

Фрейд не просто констатировал существование бессознательных процессов в общем (это до него делали и другие), но эмпирически показал, как они функционируют, продемонстрировав их действие на конкретных наблюдаемых феноменах: невротических симптомах, сновидениях, мелких событиях повседневной жизни.

Теория бессознательного – один из наиболее решительных шагов в нашем знании о человеке и в нашей способности отличать внешнее от реального в человеческом поведении. Как следствие, это открыло новое измерение честности[3] и тем самым создало новую основу для критического мышления. До Фрейда считалось достаточным знать о сознательных намерениях человека, чтобы судить об его искренности. После Фрейда этого уже стало недостаточно; на самом деле этого было очень мало. Позади сознания таилась скрытая реальность, бессознательное, являющаяся ключом к истинным намерениям человека. Благодаря анализу (или психоаналитическому подходу к оценке поведения человека) привычная буржуазная (или любая другая) респектабельность с ее лицемерием и бесчестностью оказалась в принципе поколебленной до основания. Человеку стало недостаточно оправдывать свои действия благими намерениями[4]. Эти благие намерения, пусть и субъективно совершенно искренние, следовало подвергнуть более пристальному рассмотрению; каждому человеку нужно было задать вопрос: «Что за этим кроется?» или, точнее, «Кто ты на самом деле?» Фрейд сделал возможным рассмотрение вопроса «Кто ты и кто я?» в духе нового реализма.

Теоретической системе Фрейда, впрочем, свойственна глубокая дихотомия[5]. Фрейд, открывший путь к пониманию «ложного сознания» и самообмана человека, был радикальным мыслителем (хотя и не революционером), который в определенной мере вышел за границы своего общества. В некоторой степени он общество критиковал, особенно в «Будущем одной иллюзии». Однако он также был глубоко укоренен в предрассудках и философии своего исторического периода и своего класса. Фрейдовское бессознательное было главным образом обителью подавленной сексуальности; «честность» относилась по преимуществу к превратностям либидо в детстве, и критика Фрейдом общества ограничивалась критикой присущего ему подавления сексуальности. В своих великих открытиях Фрейд был бесстрашным и радикальным мыслителем, однако в их приложении ему препятствовала неколебимая вера в то, что современное ему общество, хоть и ни в коей мере не удовлетворительное, есть конечная фаза человеческого прогресса и не могло бы быть улучшено в каких-то существенных чертах.

В связи с этим внутренним противоречием в личности Фрейда и в его теории вставал вопрос: какой из двух аспектов следовало бы развивать его последователям? Должны ли они были идти следом за тем Фрейдом, который продолжал дело Коперника, Дарвина и Маркса, или им следовало удовлетвориться теми мыслями и чувствами Фрейда, которые были ограничены категориями буржуазной идеологии и опыта? Нужно ли им было развивать специальную фрейдовскую теорию бессознательного, связанную с сексуальностью, в общую теорию, которая имела бы своим объектом полный спектр подавленных психических проявлений? Должны ли были они развить фрейдовское сексуальное освобождение в общее освобождение, расширяющее сознание? Если сформулировать это иначе, в более общей форме, могли ли они развить наиболее действенные и революционные идеи Фрейда или должны были держаться за те теории, которые легче всего были бы приняты обществом потребления?

За Фрейдом можно было идти в обоих направлениях, однако его последователи-ортодоксы двинулись за реформатором, а не за радикалом. Им не удалось развить теорию, освободив ее основные находки от связанной с эпохой ограниченности и придав им более широкое и радикальное звучание. Они все еще извлекали пользу из той ауры радикализма, которую имел психоанализ перед Первой мировой войной, когда разоблачение сексуального ханжества выглядело смелым и революционным.

Влияние последователей-конформистов отчасти было следствием определенных черт личности Фрейда. Он был не только ученым и врачом, но также и «реформатором», верившим в свою миссию основателя движения за рациональное и этичное преобразование человека[6]. Он был ученым, но, несмотря на свое увлечение теорией, никогда не терял из вида «движения» и его политики. Большинство из тех, кого он сделал предводителями движения, были людьми, лишенными какой-либо способности к радикальной критике. Сам Фрейд не мог этого не знать, но выбрал их, потому что они обладали одним выдающимся качеством: безусловной лояльностью ему и движению. По сути, многие из них обладали характеристиками бюрократов в любом политическом движении. Поскольку движение контролировало как теорию, так и терапевтическую практику, такой выбор предводителей должен был иметь значительное влияние на развитие психоанализа.

Другие сторонники отошли от движения: Юнг – потому что, среди других причин, был неисправимым романтиком; Адлер – поскольку был довольно поверхностным, хотя и очень одаренным рационалистом. Ранк развивал оригинальные взгляды, но оказался отстранен, возможно, не столько из-за догматических взглядом Фрейда, сколько из-за зависти своих конкурентов. Ференци, возможно, самый любимый и одаренный воображением из учеников Фрейда, не имевший ни амбиций «лидера», ни смелости порвать с Фрейдом, был тем не менее резко отвергнут, когда в конце жизни разошелся с учителем во мнениях по некоторым важным вопросам. Вильгельм Райх был изгнан из организации, несмотря на то – или, скорее, из-за того, – что развил фрейдовскую теорию секса до крайних пределов; он олицетворяет особенно интересный пример страха перед психоаналитической бюрократией (а в данном случае и перед Фрейдом) и перехода от реформ к радикальной позиции в той самой области, которую Фрейд сделал центром своей системы.