Сначала я получала от него по одному письму в неделю, потом промежутки стали длиннее. Но это не беспокоило меня: шел июль, американцы вот-вот должны были разбить япошек — демобилизация была не за горами.

Я по-прежнему ходила к Молли. На мои плечи легла задача подбадривать ее: Додди перевели в Дорсет. Как-то раз он прекратил цитировать стихи как раз на такой промежуток, который позволил объявить ей, что после демобилизации он намерен поработать какое-то время учителем, а потом уехать в Америку и продолжать преподавательскую деятельность там. Оставаться в Англии Додди не хотел. Молли узнала о нем много такого, чего не знала прежде: все родные Додди — мать, отец, дядя и две сестры — погибли в начале войны во время одного из крупных авианалетов. Рассказывая мне об этом, Молли едва не плакала. В таком состоянии я ее еще никогда не видела.

— Ему была нужна мать, и во мне он увидел родную душу. Ему хотелось, чтобы было куда прийти и поспать после казармы. И разве мой дом подходил для этого меньше, чем другой? Учти, — Молли ткнула пальцем в мою сторону, — у нас с ним не было ничего такого. Он никогда ничего не просил и ничего не обещал. Он отдавал мне в два раза больше, чем брал от меня, столько делал для меня, подвозил, привозил и все такое прочее. А теперь он уехал, он мне ничего не должен.

— У тебя остался Джеки, — заметила я.

— Да, у меня есть Джеки, но он не знает стихов. Я тоже не знаю, а Додди этой чертовой поэзией задолбал меня, — Молли повернулась ко мне и мертвым голосом добавила — Но я готова отдать что угодно за то, чтобы услышать, как он сыплет своими стихами. Другого такого никогда не будет.

Додди значил для нее почти то же, что для меня Мартин. Я знала, что Мартин навсегда останется для меня сердечной болью и чувством одиночества по ночам, а Додди станет для Молли дорогим и нежным воспоминанием, тем более дорогим, что у нее не было никакой надежды на успех. Как же тягостно было, сознавая это, слушать его за завтраком, ужином, чаем, ночью…

В течение июля я напрасно ждала и ждала весточки от Теда. Я написала ему и поинтересовалась, что случилось, но ответа не было. Я начала беспокоиться… Все будет в порядке, твердила я себе. Если бы он демобилизовался, то никак не мог бы проехать мимо Феллбурна — ведь там его дом. Бывало, я проходила мимо; это был весьма респектабельный и симпатичный район города. Я задумывалась о том, как выглядит его мать, немного побаиваясь, что мне когда-либо придется знакомиться с ней — если, конечно, придется.

Как-то утром я зашла к Молли. Я всегда наведывалась в маленький магазинчик, находившийся возле ее дома, где раньше отоваривала свои купоны на конфеты. Сейчас купить конфеты стало проще, но продавщица была так мила, что я продолжала к ней заглядывать. Было только одиннадцать утра, и я надеялась застать Молли дома — последние две недели она не работала, получив, наконец, как она выразилась, заслуженный отдых. Вообще-то Молли вполне могла прожить и без того, чтобы тащиться на завод к восьми утра и возвращаться в шесть. Это больше не шокировало меня; равным образом не волновало меня и то, что посещения ее дома могут создать мне незавидную репутацию. «Эгей!»— прокричала я как обычно, чтобы обнаружить свое присутствие. Ответа не последовало. В гостиной никого не было, через широко раскрытую дверь спальни я увидела незастеленную кровать — там тоже никого не было. В кухне возвышалась гора грязной посуды. На столе я заметила записку с несколькими словами: «Вернусь через полчаса», по-видимому, для Ларри. Он был водителем дальних перевозок, и его визиты к Молли были нерегулярными.

Я не хотела признаваться себе, что основной причиной моего прихода к Молли являлось желание выяснить, нет ли каких-то сведений о Теде: ее приятели образовали нечто вроде частной телефонной службы, и она могла узнать то, чего не знал никто другой. Я решила подождать, а заодно и помочь немного своей подруге: положила сумку и пальто на единственный в кухне стул, стоявший за дверью, засучила рукава и принялась за посуду. Потом подмела пол. Молли все не было. Я уже собралась надевать пальто, как услышала шаги на лестнице. Меня остановил мужской голос; когда дверь открылась, он зазвучал более отчетливо. «Гм…»— сказала я себе, так и оставшись стоять с пальто в руках. Не знаю, что именно заставило меня задержаться в этом треугольнике, образованном углом кухни и открытой дверью: врожденная робость, или подозрение, или нечто, что я уже подсознательно ощущала, но так или иначе я не двинулась с места и ничем не выдала своего присутствия, даже когда Молли прокричала:

— Есть здесь кто-нибудь?

Я услышала, как она направилась в сторону спальни, потом приблизилась к кухне. Когда ее рука легла на дверную ручку, я поняла, что мое «убежище» приобретает дополнительные гарантии — никто и не подумал бы, что я скрываюсь в кухне, если бы только не решил закрыть дверь изнутри или взять стул.

— Послушай, Молли, не доставай меня, — тихо и просяще произнес Тед.

— Грязную ты шутку сыграл с ней, если хочешь знать мое мнение. Столько водил ее за нос.

— Что? Водил за нос? — повысив голос и даже с некоторым негодованием воскликнул Тед. — Как вам это нравится — водил ее за нос! Ну, Молли…

— Ну, внушил ей, что у тебя серьезные намерения, писал письма и все такое. Зачем ты вообще ходил к ней домой? Первая стадия ухаживания — пойти в гости, познакомиться с отцом. Ты знал, что у нее есть ребенок?

— Знал, и меня это не пугало. Но я и понятия не имел, что у нее было двое. Да к тому же она, оказывается, и еще кое-что подцепила, а такого не бывает, если ходишь с мальчиками-скаутами. Надо потаскаться, и немало.

— Ложь, черт побери, ложь — она чиста как стеклышко. Скажи мне, какой ублюдок придумал это, и я…

— Ладно, ладно, не ори. Но ты же не будешь отрицать, что у нее было двое детей, так ведь?

— От одного и того же парня.

— Ну, ты этого наверняка знать не можешь. Похвально, конечно, что ты за нее заступаешься. Ей повезло с такой подругой. Но я кое-что недавно слышал.