— Консильери.

— Точно. — Викорн посмотрел прямо мне в глаза.

Как водится, он застал меня врасплох. Мне казалось, что мы обсуждаем фильм, о котором больше никто не говорит. И я не распознал сигналов, что мы обсуждаем то, как мне предстоит провести остаток жизни.

— Нет, — помотал я головой. — Даже не думайте. Вы же меня знаете. Я самый бесхарактерный слабак во всей полиции и существую лишь благодаря вашему покровительству. За десять лет службы в строю никого не убил — даже случайно. Разве не достойно презрения? Настоящие полицейские парни подозревают, что я — скрытый транссексуал наподобие Лека…

Я мямлил, а сознание рисовало картины одна ужаснее другой: я весь в дырках в багажнике машины в Клонг Той[5] у реки. А может быть, и в самой реке.

— У меня, понимаете, бу… бу… буддийское сознание. Я на самом деле намерен идти Восьмеричным путем.[6] Принимаю религию всерьез, а не просто хожу в храм. И вероятно, знаю о буддизме больше, чем рядовой монах, вы сами говорили. Я — монах manqué, то есть несостоявшийся. Нет, — повторил я больше для того, чтобы убедить самого себя. — Нет, нет и нет. Я не могу быть ничьим консильери.

Викорн посмотрел на меня больше с удивлением, чем с раздражением.

— Ты обсуждал это с матерью?

Своим вопросом полковник ошеломил меня и ввел в растерянность.

— С матерью? — переспросил я обескураженно. — Разумеется, нет. Вы только что об этом заговорили.

Полковник одарил меня улыбкой тигра.

— Да не трепыхайся ты. Излишняя нервозность всегда была твоей слабостью. Твои нервы пролегают слишком близко от поверхности. Это потому, что твой восходящий знак — деревянный кролик.

— Знаю. А ваш — металлический дракон.

— Вот именно. И ты работаешь на меня. — Внезапно разозлившись, Викорн поднял руку вверх. — Я тебя ни к чему не принуждаю, только прошу подумать. И посоветоваться со своими женщинами. Не хочешь с матерью — обсуди это с Чаньей.

— С женой?.. — Я уже хотел возразить, сказать, что благочестивая буддистка и моя партнерша по вере (мы стали пользоваться этим термином, поскольку слово «жена» звучит расплывчато) никогда не посоветует мне стать консильери крестного отца, но тут мне пришло в голову, что полковник уже все пролоббировал, иначе бы не упомянул мою мать и Чанью.

— Хорошо, — согласился я, поскольку только так можно было закончить этот разговор. — Я поговорю с Нонг и Чаньей.

Я не сомневался, что он способен надавить на мою мать, например, пользуясь тем, что ему принадлежит контрольный пакет акций ее ночного бара «Клуб пожилых мужчин» на сой Ковбой. Но в своей дорогой Чанье я был полностью уверен. Она архат, святой человек в женском обличье, продвинулась в буддизме гораздо дальше меня. Это удивительное достижение, если учесть, что много лет Чанья была проституткой.

Нет, Чанья — моя совесть, а не Викорна. После рождения нашего сына Пичая шесть лет назад она развила в себе настолько респектабельные взгляды на жизнь, что стала намекать, мол, не прочь официально зарегистрировать наш брак. Пока что мы довольствовались буддийской церемонией в ее родной деревне. Я заплатил ее матери в качестве выкупа четырнадцать тысяч долларов, хотя, строго говоря, в деревенской ценовой структуре она была «лежалым товаром». Просто ее мамаша знала, что я младший компаньон моей матери, и проницательно заключила, что сто́ю гораздо больше зарплаты полицейского. Кстати, во время церемонии Чанье пришлось омыть мне ноги — ключевое событие, которое мы время от времени вспоминаем. Но в любом споре оно становится обоюдоострым мечом.

Больше напуганный, чем подавленный предложением Викорна повысить меня в его империи экспортно-импортной концессии, я в тот день сразу бросился домой. Чанья играла во дворике нашего маленького дома с Пичаем — инкарнацией моего бывшего полицейского напарника и духовного брата, которого тоже звали Пичаем. Он погиб, когда мы расследовали дело о кобрах. Пришлось разговаривать, пока сын лазил по мне, пытаясь вытащить засунутый за пояс пистолет.

— Знаешь, во что меня хочет втравить Викорн?