Мне не оставалось ничего другого, как слушать, пока он распространялся о китайском вторжении: варварской жестокости захватчиков, превративших тибетцев в рабов и заставлявших их участвовать в мародерстве и разграблении собственной страны во имя великого социализма. Молодых женщин в Лхасе заставляли заниматься проституцией в угоду китайским солдатам — грубым, бесчеловечным крестьянским парням, в основном детям и внукам холокоста Мао Цзэдуна, который он назвал «культурной революцией».

Тиецин говорил нелицеприятные вещи — вовсе не то, ради чего приезжают в Гималаи туристы, — но все внимательно слушали, завороженные изувеченным героем. Я же про себя решил, что поддался бы его очарованию, даже если бы он читал лекцию о железобетоне: дело было в личности, и Тиецин это понимал.

Пока я об этом думал, он так пристально на меня глянул, что возникло ощущение головной боли. Я удивленно поднял глаза на его морщинистое лицо, на котором не отражалось ничего похожего на добротолюбие. В это мгновение оно вообще казалось не человеческим, а может быть, и на самом деле не было человеческим. Затем он снова отвернулся.

После такого необычного экскурса в историю его обобщение принципов буддизма звучало на удивление обыденным и общепринятым. Тиецин, как простой экскурсовод, поведал о Будде, дхарме и сангхе,[18] упростив все понятия для слушателей-фарангов. Когда он закончил, все вежливо похлопали и стали расходиться. Я посмотрел им вслед. Пять белых женщин и трое белых мужчин — всем нет и тридцати. Я не сумел определить, откуда они: европейцы, американцы или австралийцы. Выглядели они достаточно невинно — обычные туристы без особых пристрастий. Может быть, Тиецин организовал встречу с ними с прицелом на тех людей, какими они станут через пару жизней? Во всяком случае, сейчас ни один из них не выглядел так, словно рвался принять монашеский сан.

Внезапно я остался с лектором наедине, а он, отвернувшись к окну, глядел на гигантские глаза на ступе и, казалось, забыл обо мне. Я кашлянул. Он повернулся, улыбнулся, подошел и поставил стул так, чтобы сидя смотреть мне в глаза. Затем протянул правую руку — ту, что изувечена, — и большим и указательным пальцами пожал мне ладонь. А потом не отпускал, пока я не сделал попытку освободиться. Его уцелевшие пальцы оказались очень сильными. Он дернул подбородком, поощряя начать разговор.

— Вы потеряли пальцы, когда переходили через горы в Дхармасалу?

— Нет, я потерял их в Чамодо.

— Понятия не имею, что это такое.

— Самая восточная часть Тибета, откуда китайцы начали наступление.

Я обнаружил, что задумчиво киваю, в то время как информация, которую я странным образом впитал много лет назад, стала отфильтровываться через клеточки памяти. Биокомпьютер приступил к скрупулезным вычислениям, завершившимся вспышкой озарения.

— Вы участвовали в сопротивлении?

Тиецин глубоко вдохнул, затем выдохнул.

— Тысячи таких, как я, добровольно отказались от монашеского сана, чтобы сражаться за свою страну. Казалось, наши действия были не такими уж опрометчивыми: на нашу сторону встала Америка в лице ЦРУ.

— Да, — отозвался я. — Я об этом где-то читал. Вас предали.

Тиецин пожал плечами.

— Можно сказать и так. Или объяснить недостатками демократии. Америка проголосовала за Никсона.

Я это помнил. Умник президент увидел в Китае полезный противовес Советскому Союзу. И черт с ними, с правами человека — на них президент Никсон, по совместительству взломщик,[19] не привык тратить время. Придя к власти, он отдал распоряжение ЦРУ прекратить поддержку тибетского сопротивления.

— Но вам тогда было очень мало лет, — предположил я.

— Пятнадцать. И семь из них я носил облачение монаха. Узнав, что отец и все мужчины из моей родной деревни решили сражаться, присоединился к другим монахам, ушедшим в мир. Китайцы нас, конечно, покрошили. Но разве дело в этом? — Он замолчал, ожидая моего вопроса.

— Вам удалось сбежать в Дхарамсалу?