Затем шел завтрак: барин и его фаворитка Акулина, числившаяся в доме горничной, но работающая несколько по иному профилю, садились за накрытый стол и трапезничали, а Яшка стоял подле барина на коленях и равнодушно взирал на аппетитные блюда. Равнодушно смотреть на то, как другие за обе щеки наворачивают черную икру, колбаску, сыр, хлебают кофе, будучи при этом зверски голодным, считалось высшим лакейским пилотажем. Лакей, который будет жадно глазеть на господские яства и постоянно сглатывать голодную слюну может расстроить барина, испортить ему аппетит. Такие лакеи на своих должностях долго не задерживались. Но Яшка, как уже говорилось, был лакеем талантливым, если не сказать – от бога. Как бы голоден он ни был, что бы барин ни ел при нем – ни один мускул никогда не дрогнул на Яшкином лице. Глядя на него, могло сложиться впечатление, что все эти перепела, куропатки, сочные свиные ребрышки и прочие господские яства ему даже противны, и что он смотрит на них единственно из уважения к барину, а так бы вовсе плюнул и отвернулся.

Зато и награда за эту невозмутимость была велика. Когда барин, насытившись, брал со стола, скажем, недоеденное яичко, или обглоданный кукурузный початок, или куриную кость, и бросал эти дары Яшке, тот ликовал. О, нет, он отнюдь не набрасывался на подачку, как голодный пес, не пихал добычу в рот, не брызгал по сторонам голодной слюной. Яшка был холоп от бога, и никогда не забывал о правилах этикета. Он медленно, с достоинством, поднимал с пола банановую кожуру, складывал ее красиво, и неторопливо поедал, откусывая маленькие кусочки. Всякий раз, когда у барина бывали гости, они приходили в изумление, видя столь благовоспитанного холопа. Один сосед помещика Орлова, знаменитый мыслитель граф Пустой, наблюдая за Яшкой, даже высказал мысль, что крепостным тоже не чуждо некоторое благородство.

В отличие от остальных холопов, не входящих в состав дворни, Яшка имел ряд привилегий. Он носил не рваные обноски, а вполне приличный костюм из добротной мешковины. Яшка был освобожден от воинской службы, в то время как над остальными холопами мужского пола постоянно висела опасность попасть в рекруты, то есть угодить в солдаты. Срок службы в царской армии, как выяснил Гриша, составлял двадцать пять лет. Учитывая среднюю продолжительность жизни крепостного, следовало считать этот срок посмертным.

О том, что делается в армии этой ветви пространственно-временного континуума, Гриша узнал от Еремы. Ерема по меркам холопов считался глубоким стариком – ему было уже тридцать лет. В шестнадцать ему выпала высокая честь стать защитником отечества, он стал им, и прослужил десять годков, до тех пор, пока не комиссовали – вовремя выяснилось, что у Еремы плоскостопие. Вначале Ерема не очень хотел рассказывать о своем армейском житье-бытье, но Гриша старался так и этак, и в итоге разговорил ветерана. Впрочем, когда Ерема разоткровенничался, и стал вываливать одну жуткую историю за другой, Гриша пожалел, что вообще завел этот разговор. Армейская жизнь оказалась еще более мрачной, чем жизнь в имении, хотя слово «жизнь» и в том и в другом случае применять следовало едва ли. В имении секли вожжами, в армии шомполами. В имении заставляли работать двадцать часов, в армии заставляли работать двадцать часов, а остальное время маршировать и петь патриотические песни. В имении холопов относительно берегли, и пускали в расход только по уважительной причине. В армии могли поставить к стенке или вздернуть по любому поводу, а так же вовсе без оного, в профилактических целях. Офицеры жили отдельно, и с солдатами почти не контактировали. Все руководство осуществляли сержанты, по сути те же самые надзиратели. Кастрация в армии не практиковалась (без яиц солдат не солдат, дай ему хоть автомат, хоть пулемет), зато присутствовал иной милый обычай. Заключался он в том, что сержанты драли своих солдат не только в переносном, но и в прямом смысле, притом в обоих случаях без смазочных материалов. Ереме, как и прочим крепостным, были чужды такие понятия как честь и чувство собственного достоинства, так что он рассказывал об учинявшихся над ним действиях сексуального характера вполне равнодушно. Гриша, слушая отставного военного, впервые в жизни покраснел от стыда.

Так вот, любой холоп мужского пола мог загреметь на военную службу. В имение приходила разнарядка на столько-то человек, и столько-то счастливчиков отправлялись защищать царя и отечество. В армии из них делали настоящих мужчин. Делали, как и все в этом мире, через жопу. Но Яшка мог не беспокоиться о том, что его отправят защищать родину. Барин слишком ценил своего преданного слугу, чтобы расстаться с ним.

В течение всего дня Яшка находился подле барина, прислуживая ему во всем, стараясь не дожидаться приказов, а угадывать мысли господина. У него это хорошо получалось. Стоило барину присесть в кресло и зевнуть, как Яшка с быстротой молнии уже подставлял ему под ноги скамеечку, а под голову нежно подкладывал подушку. Стоило барину только захотеть чихнуть, как Яшка уже желал ему здравия вечного и жизни долгой. Во время богослужений, которые случались в имении довольно часто (помещик Орлов был человеком набожным), Яшка во весь голос молил бога только об одном – о ниспослании любимому барину всех возможных благ, величал его святым и ставил в один ряд с официально канонизированными христианскими авторитетами.

Помимо Яшки в барском доме постоянно проживали повара, прачки, горничные, два садовника и шут. Шут оказался персонажем колоритным. Как рассказали Грише крепостные, Пантелей (так звали шута) родился калечным и потешным, то есть, говоря научным языком, с синдромом ДЦП. Обычно таких детей сразу после рождения отправляли на заслуженный отдых – никто не собирался кормить нетрудоспособных холопов, но Пантелея барин велел оставить, ибо давно лелеял задумку завести у себя шута, как это было принято у многих его соседей.

Когда Гриша воочию увидел Пантелея, он с первого взгляда понял, что этот перекошенный, весь трясущийся при ходьбе уродец, конченая сволочь. Судя по тому, какими глазами поглядывали на шута другие крепостные, Гриша понял, что его оценка оказалась верной.

Что касалось поваров, то их еще в детстве отправляли в специальное кулинарное училище, откуда они возвращались суровыми кастрированными профессионалами. В горничные и прачки набирали молодых привлекательных девок, дабы своими формами и личиками радовали господские очи. Тандем садовников состоял из глухонемого жлоба по имени Герасим и тощего прыщавого юнца – его ученика и преемника. Как поведал Грише Тит, Герасим вечно был недоволен своим тупым учеником, и постоянно бил его сметным боем. Дабы не огорчать барские очи видом экзекуции, Герасим вытаскивал ученика за ворота усадьбы, хватал что под руку подвернется, обычно палку, и бил пацана до полусмерти. При этом ученик орал диким криком, а Герасим, глухой и немой, только мычал, как бык-осеменитель – му-му! Однажды Грише довелось пронаблюдать это действо, и он точно понял, что не хочет быть садовником. Вначале было прикольно – огромный детина лупил тощего сопляка крепкой палкой, но когда сопляк обмочился по третьему разу уже кровью, Гриша не выдержал и отвернулся.

Вывалив навоз из тележки, Гриша повторил свой вопрос:

– Тит, ну а все-таки, как можно попасть в дворню? Как вообще туда попадают?

– Отличиться нужно, – ответил Тит, немного подумав.

– Как? – сказал Гриша. Гриша сказал, а Тит сделал. Вытряхнув из широких штанин еще немного навоза, зловонный холоп промолвил:

– Трудиться надобно усердно, набожно, барина любить как отца родного....

– От трудов праведных не наживешь палат каменных, – перебил Тита Гриша. – Да и насчет отца… Мой бухал день и ночь, меня с мамкой колотил. Если я барина как батю буду любить, пускай он сразу вешается. Тит-простатит, ну а что конкретно нужно сделать, чтобы в дворню попасть?

– Надобно явить пример преданности небывалой.

– В смысле?

– Услужить барину.

– Не пойму я тебя.

– Поразить его любовью своей сыновней.