– Ты прости, нервы. Иной раз навалится, причем все вместе – одно, другое, третье – а выведет сущий пустяк навроде снега.

– Случилось-то что? Сам не свой ведь ходишь…

– Да многое. Инка вот, мать томкина, из ума выжила. Жалко старуху.

– Немудрено, ей уж сколько? За восемьдесят, поди.

– Через год стукнет, – уточнил Радлов, потом помолчал немного, как бы собираясь с мыслями, и принялся рассказывать взахлеб:

– Недавно что учудила: заявилась среди ночи на двор, глазищами дикими сверкает, а ноги босые – земля-то холодная, как не застудилась, не пойму. Звали в дом – отказалась, силком затащить не удалось, хоть старушка хрупенькая совсем. Это я-то не смог затащить, представляешь? С безумцами удивительные вещи творятся, скажу тебе! Вроде слабая, дряхлая, еле языком ворочает, а как приступ нагрянет, силища просыпается! Ну, думаем, угомонится – сама зайдет, дверь нараспашку ей оставили. Через некоторое время слышим – с первого этажа звон доносится. Инка камнями в окна бросаться стала! Вокруг дома бегает, камней в подол набрала, каждый с полкулака размером, так что этот подол растянулся и чуть ли не по земле волочится, и бросает. В одном месте стекло выбила, видел?

– Не заметил что-то.

– Внизу. Руки не доходят заделать, за стеклом же в Город тащиться надо, – Петр, вспомнив о пустующей раме, сбился с мысли, потому продолжал несколько неуклюже:

– Орала она, значит… ничего не разобрать! Потом обмякла вся, утихомирилась, вроде как силы кончились. Глядит по сторонам, а сама – веришь ли – ни черта не понимает, что случилось. Мы ее тут же в комнату, чаем горячим отпоили, ноги согрели! Так она заявляет, мол, это мы ее во двор выгнали, и сапоги отобрали, чтоб ее поскорей уморить. Тома давай оправдываться, а старуха уж и не помнит, что пять минут назад лепетала, о другом заладила – люблю, говорит, тебя, доченька, прости за все! И на меня косится, то есть как бы за то прощения просит, что убедила Тамару со мной сойтись. Та в слезы, а старуха опять о новом и прежнего нисколечко не помнит – про какую-то черную тень над селением. Ладно, Лизка пришла да успокоила окончательно – Инка внучку любит, души прямо не чает.

– Почему ж у себя не оставили, коли так больна?

– Ушла ранним утром. Сапоги схватила первые попавшиеся с полки, чтоб обратно не босиком, и ушла.

– Перевезли бы ее, что ли, – неуверенно посоветовал Лука. – Помрет ведь одна старуха-то, не справится.

– Эта всех нас переживет! Приехали мы за ней после, так ни в какую – в забор свой вцепилась и давай голосить. Понятное дело, люди сбежались, она плачется: «помогите, увезти меня хотят куда-то». Вся толпа на нас, зачем, так и сяк, бабушку обижаете. А поскольку в деревне нас с Томкой не особо жалуют – ты знаешь – объяснить мы толком ничего не сумели, уехали ни с чем. Ты, кстати, где был тогда? Кричали громко, не мог не услышать, живете довольно близко друг от друга.

– Видимо, гулял. Я к ней зайду, попробую образумить.

– Нечего и стараться! – Петр махнул рукой, давая понять, что старуха совершенно безнадежна, да случайно ударился ладонью о стекло. Стекло тихонько задребезжало, но не треснуло. – Смотри-ка, целехонькое! А то бы еще тут раскокал, никуда не годится. Там, к слову, Тома скоро закончит, есть-то будешь?

– Не хочется мне, не обижайся, – Лука соврал. Он не любил есть на людях, так как из-за застуженного в детстве нерва всякий раз во время приема пищи уливался слезами.

– Да чего мне обижаться, коли жена готовила. Вообще зря нос воротишь, мясо запеченное у нее отменно получается, да и за свинкой той мы знатно ухаживали, должна быть вкусной… нет? Как знаешь.

Постояли еще немного у окна, молча, не в силах прервать слишком затянувшуюся паузу, потом как-то одновременно поняли, насколько глупо выглядят (этакие вросшие в пол столбы, не умеющие подобрать слов), и сели за стол.

Вошла Тамара. Лука с горечью обнаружил, что красота ее поблекла и выцвела, черты лица сделались грубоватыми, тело несколько расплылось от даров обеспеченной жизни, а в волосах явно наметились седые пряди, белой проволокой выбивающиеся из прически. Раньше, до осознания собственной старости, он как-то не замечал, что и все вокруг стареют, и даже поступь некогда любимой женщины с годами становится тяжела.

– Лука, как ты? Мы с Петей волновались очень.