— Так вот, вы ошибались. Я люблю эту работу. Но все дело в том, что у меня, кроме нее, не было никакой жизни. Вот почему вы обращались со мной как с дерьмом. Ведь так? Потому что мне некуда было пойти. Так вот, к черту все. Я теперь ухожу. Вы можете очистить мой стол. Там ничего нет. Если окружному прокурору потребуются мои показания, пусть пришлют мне повестку.

— Трейси, — прошептал Уилл, — ты зашел слишком далеко.

— Да. До самой двери. — И он повернулся, чтобы уйти.

— Трейси, — сказал Галлахер, — я тебя предупреждаю: если ты сейчас выйдешь через эту дверь, то не трудись возвращаться. Я тебе говорю. Так и будет.

Спенсер обернулся:

— И я забыл вам сказать вот еще что: перестаньте называть меня Трейси. Терпеть не могу эту поганую фамилию.

Спенсер вышел на холодную вечернюю улицу и остановился сразу за входной дверью. Он знал, что может еще возвратиться. Он им был нужен, он знал это. Он ничего не сказал им о Натане Синклере.

«Но что это изменит? Ну будут они знать. Да плевать они на это хотели. Но поскольку это станет известно, об этом узнает Конни Тобиас. И Джим Шоу тоже узнает. Конни будет думать, что ее жизнь погублена понапрасну, а ей из без того не позавидуешь, поэтому я не хочу, чтобы Конни чувствовала себя еще более безнадежно. Ей нужна надежда, иначе выдержать то, что предстоит, очень трудно». Спенсер вдруг испытал к Конни некоторую если не симпатию, то уж по крайней мере какое-то сочувствие. И ему не хотелось окончательно ее губить.

А Джим Шоу? Он окажется замешанным в скандал, который может разрушить его будущую карьеру. Придет время, и избиратели обязательно поинтересуются временами, когда он был молодым и чем он таким занимался, и обязательно всплывет история с этим любовным четырехугольником. И там уж никто не будет разбираться, было это порочным кровосмешением или нет. Кто в таких случаях разбирается в разных тонкостях! Подобно тому, как Тэд Кеннеди не смог дальше продолжать карьеру политика, когда выплыла на свет история с инцидентом на Чаппакуддике [42], так и Джим Шоу не сможет двигаться дальше на этом поприще, если станет известна история Кристины Ким и Натана Синклера. «Мне не хочется хоронить карьеру Джима и забивать в его гроб последний гвоздь».

Спенсер медленно начал осознавать, что его окружают люди, мерцают вспышки. Их было много, этих людей, уж больше десятка — это точно, они шумели, совали к нему свои черные микрофоны в губчатых футлярах. Было светло, как будто днем. Искусственный день. Но сейчас был вечер и холодно. Спенсер начал проталкиваться между репортерами, сказать ему было совершенно нечего.

— Скажите, вы тот самый детектив, который ведет это дело?

— Больше не веду, — ответил Спенсер.

Он решил ехать в Хановер и, тронувшись с места, оглянулся на высокие мрачные сосны рядом с полицейским управлением, где провел пять лет своей жизни.

Дома на Аллен-стрит он собрал вещи. Времени это заняло немного. Мелочей у него не было, а за годы жизни в Хановере он приобрел всего несколько вещиц. «Почему я все-таки не смог пустить здесь корни? — подумал он. — Наверное, потому, что всегда знал, что уеду отсюда?» Нет, он любил Хановер. Просто для того чтобы пустить здесь корни, у него не было условий. Не на всякой почве можно пустить корни. Он был так занят тем, чтобы выжить после катастрофы, что для того, чтобы просто жить, у него не оставалось времени.

Спенсер как попало бросал вещи в чемоданы. Мыслями он был далеко отсюда. Странно, но он совсем не думал о своей работе детектива-сержанта, с которой только что уволился, или о том, что будет делать дальше, или даже о том, чтобы поехать домой, где он не был много лет.

Спенсер думал о четырех друзьях, о непристойной подноготной их отношений.

Джим Шоу. Конни Тобиас. Натан Синклер. Кристина Синклер.

Джим Шоу. В сознании Спенсера отдавалось громко и четко: «Джим Шоу».

Почему он не сообщил, что видел черные ботинки Кристины, когда натолкнулся на них в прошлую среду? Он сказал, что испугался, но Спенсер на это не купился.

Испугался? Несомненно! Но кого?