Как только над дверью конференц-зала замигала лампочка, с улицы влетел мистер Финеас Морган, возглавлявший большую оппозиционную группу. Он устремился в зал, на ходу снимая пальто, и швырнул это пальто мне, пробегая мимо.
— Возьмите!
Я отпрянула в сторону, и
— Эй, Морган! — окликнула я. Он оглянулся. — Ваше пальто.
Он удивился, поразился, возмутился и разозлился — вся эта гамма чувств отразилась у него на лице разом.
— Ах ты, дрянь такая! Да я тебя уволю!
— Попробуйте.
Я прошла мимо него в зал, нашла карточку со своим именем и села. Через пару секунд он уселся напротив меня, отчего его лицо приобрело новое выражение.
Финеас Морган вовсе не намеревался использовать одного из директоров вместо обслуги. Просто он увидел женщину, принадлежавшую, по его мнению, к низшему персоналу — секретаршу, дежурную или клерка. Он опаздывал, спешил и даже не сомневался в том, что эта служащая повесит его пальто, а он тем временем успеет занять свое место.
Мораль? В 1970 году второй параллели времени любой человек считался невиновным, пока его виновность не доказана; в 1970 году второй параллели любая женщина считалась подчиненной, пока не доказано обратное, — несмотря на все законы о равноправии полов.
Я вознамерилась покончить с подобным отношением к себе.
Пятое августа 1952 года стало началом моей холостой жизни — в тот день я решила, что впредь ко мне будут относиться, как к мужчине — с должным уважением к моим правам и привилегиям, иначе я каждый раз буду закатывать скандал. У меня больше нет семьи, я больше не способна к деторождению, я не ищу себе мужа, я материально независима (скромно говоря), и твердо обещаю больше никогда не сдавать кому-то белье в стирку только лишь по той причине, что он справляет малую нужду стоя, а я сидя.
Проявлять агрессивность я при этом не собиралась. Если джентльмен пропустит меня вперед, я пройду и поблагодарю его.
Джентльменам нравится проявлять любезность, а леди охотно ее принимают с улыбкой и приветливым словом.
Я говорю это потому, что в семидесятые годы многие женщины немилосердно обрывали мужчин, если те оказывали им маленькие знаки внимания — предлагали стул, например, или помогали выйти из машины. Эти женщины — их было меньшинство, но попадались они повсюду — относились к учтивости, как к оскорблению. Я считала их всех лесбиянками. Не знаю, были ли они таковыми в буквальном смысле (кое о ком я знаю точно, что были), но их поведение побуждает меня объединить их в одну группу.
Если не все они лесбиянки, где им взять партнеров другого пола? Каким же это размазней надо быть, чтобы терпеть подобную грубость от женщины? С сожалением должна заметить, что в семидесятые годы развелось множество таких вот хлюпиков. Они преобладали. Мужественные, галантные джентльмены из тех, что не дожидаются всеобщей мобилизации, становились редкостью.
Закрывая дом, труднее всего было решать судьбу книг: какие сдать на склад, какие раздать, какие взять с собой. Почти всю мебель и прочий скарб — ложки, плошки и простыни — я собиралась отдать в Общество Доброй Воли. Мы прожили в этом доме двадцать три года, с двадцать девятого по пятьдесят второй, и мебель пришла в ветхость — после того, как она выдержала целую лавину детворы, рыночная цена ее упала настолько, что везти ее на склад вряд ли стоило — да я и не собиралась в ближайшем будущем обставлять большой дом.
Жаль мне было только пианино, старого своего друга: Брайни подарил его мне в девятьсот девятом году, сильно подержанное уже тогда: сразу было видно,
Нет! Если я хочу жить так, как задумала, надо путешествовать налегке. Пианино всегда можно взять напрокат.
Отказавшись от пианино, я уже ни над чем не раздумывала, и решила заняться книгами. Соберу их со всего дома в гостиную — нет, в столовую — и сложу всю гору на обеденный стол, а что не поместится — на пол. Кто бы мог подумать, что в одном доме может быть столько книг?