Рядом с Эммой заговорила Эльгива, не прекращая прокалывать ткань иглой.
— Это было дьявольское семя, — сказала она безмятежно. — Враги короля. Будь у них такая возможность, они зарезали бы нас в собственных кроватях. Король мудро поступил, ударив по врагам, живущим среди нас, до того, как они успели причинить нам вред.
Уронив свою иглу, Эмма заломила руки, увидев перед собой сгорающих заживо матерей со своими детьми. Она обратила возмущенный взор на Эльгиву.
— Что, — спросила она холодно, — что сделало их нашими врагами? Слухи? Зависть? Странные обычаи? Чужой язык? Что они сделали такого, чтобы заслужить столь ужасающую смерть?
— Они напали на короля в день его именин, — ответила Эльгива. — Казненный вчера датчанин покусился на жизнь нашего короля. Это его подельники были преданы смерти, и теперь они не смогут сплотиться против нас.
Эмма снова услышала дикие вопли, сулящие смерть и разрушение. Но они вырвались из уст одного-единственного человека с поврежденным сознанием, человека, которого нужно было скорее жалеть, чем бояться.
— Нет и не было никаких подтверждений тому, что они собирают армию, — сказала она.
— Король не нуждается в подтверждениях. Вы, миледи, слишком мало прожили среди нас, чтобы понимать, какую опасность для нас представляют датчане. — Она дерзко взглянула Эмме прямо в глаза. — Нам следует их опасаться, ведь они чужаки среди нас.
«Так же, как и вы чужая среди нас». Эти слова не были произнесены вслух, но Эмма тем не менее ощутила стоявшую за ними угрозу.
Она просидела допоздна в ту ночь, растревоженная новостями и отсутствием христианского сострадания среди своих придворных, свидетелем чему она стала. Она передала королю, что ей нездоровится, и поужинала в своих покоях, так как боялась, что не вынесет разговоров, которые, вероятно, будут звучать за столом Этельреда. К концу дня массовое убийство датчан, даже женщин и детей, уже преподносили как великую победу. Любой несогласный держал свои мысли при себе.
Рядом с Эммой была только Уаймарк, когда в ее комнату вошел король. Он явно пришел к ней прямо из зала, из-за праздничного стола, так как был одет в короткую блузу из алой шерсти, подпоясанную золотым ремнем, с золотыми перстнями на пальцах и такими же толстыми цепями вокруг шеи.
— Оставьте нас, — велел он Уаймарк, и та покинула комнату, бросив на Эмму долгий взгляд через плечо.
Когда они остались вдвоем, Этельред налил себе кубок вина. Глядя на его нетвердую руку, Эмма подумала, что он уже, должно быть, немало выпил.
— Вы поздно ложитесь, миледи, — начал он.
— Я не очень хорошо себя чувствую, и мне не спится.
— Раз уж вы бодрствуете, — сказал он, — тогда, значит, хорошо, что я пришел составить вам компанию, правда?
Она взглянула на него, но продолжала упрямо молчать. Ей бы следовало увлечь его в постель, поскольку в этом состоит ее долг перед супругом, господином и королем. Ей и самой это нужно не меньше, ведь она отчаянно нуждалась в том, чтобы родить сына. И все же она не могла это сделать. Она не могла выбросить из головы образ сгорающих заживо детей, и все, что сейчас было в ее силах, — не проявлять своей злости и отвращения.
Этельред разглядывал жену в свете пламени свечей. Сидящая на устланном подушками стуле, она была королевой до кончиков ногтей. Даже одетая в одну лишь ночную сорочку, она держала себя с монаршим достоинством, несмотря на свой юный возраст. Мягкая толстая шаль из черной дорогой шерсти, наброшенная на ее плечи, оттеняла белизну ее кожи. Ее волосы, теперь не заплетенные в скромные косы, которые она носила в течение дня, ниспадали мягкими волнами, молочным потоком струясь до ее колен.
За прошедшие со дня их венчания шесть месяцев в его сердце не возникла особая привязанность к ней, но его переполняла гордость оттого, что он владеет столь изысканно красивым существом.
Эмма, правда, не ценила в полной мере свою счастливую участь. В выражении ее лица всякий раз, когда она на него смотрела, чего-то не хватало. Даже сейчас она смотрела на него с неприязнью, как будто дочь герцога-выскочки считала себя выше короля Англии. Он надеялся принудить ее к покорности, отослав ее слуг, но она по-прежнему держалась особняком. В ее холодном взгляде, устремленном на него, не было и проблеска благодарности или одобрения. Боже мой, как же его это раздражает!