— Ну, за фарлонг я заплатил бы сто фунтов серебра.
— А сейчас дашь бедняге что-нибудь за увечья?
Шеф упрямо поджал губы — не любил, когда на него давили, требуя щедрости или снисхождения. Он знал, что Годива рассталась с ним из-за его суровости. Но сам не считал себя жестоким. Он просто делает то, что должен делать. Королю надо заботиться обо всех своих подданных, а не только о тех, кто рядом.
— Верно, он смелый, — произнес Шеф, отворачиваясь, — но еще и глупый. Этот человек способен лишь на слова, а в святилище Пути признают только дела. Не так ли, Торвин? Он прочел твою книгу преданий и сделал ее своим молитвенником, вроде христианской Библии. Предпочел верить в писание, но не вдумываться в него. Нет, я приставлю к нему лучших лекарей, но ничего не заплачу.
И снова со двора донесся голос:
— Он пришел в себя! Говорит, что напрасно взял куриные перья, ведь куры роются в земле. В следующий раз будут только перья чаек.
— Запомните, — произнес Шеф, обращаясь ко всем и отвечая на невысказанные упреки, — я не трачу зря казенного серебра. Ведь оно может понадобиться в любой момент. Подумайте, сколько у нас врагов.
Он повел рукой против ветра, указывая на юг и на восток.
Если бы птица или человек-птица, повинуясь жесту короля, пролетели тысячи миль над морями и землями, пересекли Ла-Манш (который называли Английским каналом и Узким морем), а потом и всю Европу, они достигли бы места давно подготавливаемой встречи. Долгие месяцы участники добирались туда по разбитым дорогам и штормовым морям, приготовив свои осторожные вопросы на языках Византии и Рима.
— Допустим, наш император в его неизреченной мудрости окажется готов рассмотреть некие соображения. Еще допустим, он употребит слабое влияние, которое имеет на его святейшество папу римского, и убедит того изменить некоторые формулировки; тогда (коль скоро мы сделали такое чисто условное допущение или, пользуясь вашим необычайно выразительным и гибким языком, приняли гипотезис, гипотезу) окажется ли возможным, что и ваш басилей, базилевс, в свою очередь, переменит свое мнение по известным вопросам? — пускали пробный шар римские католики.
— Уважаемые коллеги, оставим на минутку в стороне ваши прелюбопытные гипотезы, но, если бы наш базилевс мог, не отступая от канонов православия и не попирая прав патриарха, рассмотреть хотя бы предварительное и краткосрочное соглашение, затрагивающее упомянутую область интересов, нам бы очень захотелось узнать, какую позицию займет ваш император в животрепещущем вопросе о миссионерах в Болгарии и недостойных попытках предыдущей римской администрации оторвать наших новообращенных от их новой веры и вернуть под эгиду Рима, — отвечали им греки.
Очень медленно эмиссары находили общий язык, постоянно лавируя, прощупывая друг друга, возвращаясь за новыми указаниями. И столь же медленно повышался ранг послов, на смену простым епископам и вторым секретарям приходили архиепископы и митрополиты, а вместе с ними появлялись и полководцы — графы и стратеги. Присылались все новые представители, но вскоре стало ясно, что, как бы ни были велики полномочия этих людей, они не осмеливаются самостоятельно решать судьбы своих империй и церквей. В конце концов не осталось другого выхода, как устроить встречу на самом высшем уровне, встречу четырех главных властителей христианского мира: папы римского, константинопольского патриарха, римского императора и базилевса греков.
Организация встречи растянулась на месяцы, так как выяснилось, что греческий базилевс только себя считает подлинным наследником Цезаря и поэтому претендует называться «римским императором», в то время как папа римский, наоборот, горячо протестует против прибавки к его титулу уточнения «римский», полагая себя наместником самого святого Петра и, следовательно, папой всех христиан, независимо от их местонахождения. Наконец протокол был согласован и удалось обговорить не только все допустимые формулировки, но и все недопустимые тоже. Участники будущей встречи притирались друг к другу деликатно и осторожно, как брачующиеся дикобразы.
Даже место встречи потребовало многократных обсуждений. Но в результате мероприятие состоялось у моря такой синевы, что и не снилось языческим королям Севера: на берегу Адриатики, омывающей Италию и Грецию, там, где один из могущественнейших римских императоров Диоклетиан когда-то построил дворец для отдыха в Салоне, которую проникшие в те края славяне переименовали в Сплит.
Через несколько дней, заполненных изнурительными церемониями, оба монарха потеряли терпение и прогнали всех своих советников, переводчиков и секретарей. Теперь они сидели на балконе, любуясь морем. Здесь же стоял кувшин с терпким тягучим вином. Все серьезные вопросы были решены, в данный момент целая армия переписчиков золотыми и пурпурными чернилами готовила нужное количество копий обширного договора. Единственное препятствие могло возникнуть лишь со стороны глав церквей, которые уединились, чтобы поговорить о своем. Каждому его светский коллега и спонсор дал строжайшие указания избегать осложнений. Ведь у Римской кафедры, растолковал император Бруно своему ставленнику папе Иоанну, могут быть неприятности посерьезнее, чем разногласия насчет истинной природы принятого на Никейском соборе Символа веры.
Итак, императоры сидели себе, прислушиваясь, не возвращаются ли церковники, и обсуждали проблемы своих империй. Возможно, оба впервые так свободно и непринужденно говорили на эти темы. Беседа шла на латыни, которая ни для одного из них не была родным языком, зато позволяла общаться без посредников.
— Итак, у нас много общего, — задумчиво протянул греческий базилевс.
Выбранное им тронное имя, Василий I, свидетельствовало о полном отсутствии воображения, что при его биографии было неудивительно.
— Hoc ille, — согласился Бруно, император римлян, как он себя называл, хотя на самом деле его подданными были и франки, и итальянцы, а больше всего германцев. — Так оно и есть. Мы люди новые. Конечно, у меня много знатных предков. Но я не из рода Шарлеманя.
— Ну, я тоже не из династии Льва, — подхватил базилевс. — Поправь меня, если ошибаюсь, но, по-моему, из рода Карла Великого уже никого не осталось.