— Светка получит, что заслужила, — продолжила Боброва.

Она приподняла руку, достала спрятанный в рукаве молоток.

— Ведь я говорила ей не морочить Славику голову, — сказала Надежда.

Посмотрела поверх моего плеча — на Свету Пимочкину. Никогда раньше не видел в Надином взгляде столько ненависти. Боброва в прошлом казалась мне образцом спокойствия и терпеливости — не мог и вспомнить, чтобы она в гневе повышала голос. Я захотел обернуться, но не решился выпустить Надю из поля зрения. Лишь повёл плечами — проверил, насколько пальто сковывало мои движения. Сообразил, что в зимней одежде не проявлю невиданную ловкость, если Боброва вдруг бросится на меня с молотком. Но толстая ткань пальто наверняка смягчит удар, когда подставлю под него защищённую рукавом руку.

— А она меня не послушала, — заявила Надя.

Покачала головой.

Я не заметил в её взгляде ни растерянности, ни нерешительности.

— Вот, почему она сразу меня не послушалась, Усик?

Прикинул расстояние между мной и Надей — примерно пять шагов по хорошо утоптанному снежному покрову. Никакого снегопада сегодня не случилось, как и обещала Людмила Сергеевна Гомонова. Наши следы не припорошит снегом до утра. И точно он не присыплет их до того момента, когда мимо памятника Пушкину в начале первого пройдут те самые неведомые «прохожие», что обнаружили безжизненное тело Пимочкиной в том, пока ещё не свершившемся будущем. Свежие сугробы не накроют и кровь, если та сейчас прольётся (если я позволю Наде Бобровой её пролить).

— Ведь он ей не нужен! — сказала Надежда. — Она только морочила Славику голову. И мешала мне. Разве не так? Вон как примчалась сюда на твой зов! А я ведь знала, что так и будет! Она влюблена в тебя, Усик — не в него.

Тёмное полотно неба сегодня оставалось без серых разводов облаков. Это я заметил ещё, когда прятался за каменным постаментом. Увидел яркий лунный диск над Светиной головой — когда минуту назад проходил мимо Пимочкиной (полнолуние было лишь пару дней назад). Но сейчас я не обращал внимания на небо — смотрел Бобровой в глаза. Видел там очертания своей фигуры и яркие пятна фонаря. Те не мигали: Надя не моргала. Рассматривал в больших зрачках девушки своё крохотное отражение. Но следил я и за правой рукой Нади — той, что сжимала деревянную рукоять молотка.

— Так почему она не оставила Славу в покое? — спросила Надя. — Я ведь просила её. Просила тебя?!

Последнюю фразу она прокричала: адресовала её не мне.

— Брось молоток и уходи, — повторил я.

Нападать на Боброву не видел смысла. Осенью женщин насиловала и убивала точно не она. Поэтому пока я не мог Наде ничего предъявить. Мог бы избить на глазах у Пимочкиной её подругу (для Светы мой поступок выглядел бы именно так), схлопотать статью за хулиганство и нанесение побоев: не сомневался, что комсорг свидетельствовала бы против меня. Провинностей у Нади перед законом не было — до нанесения того единственного смертельного удара. Её не посадят в тюрьму только за появление в Пушкинском парке с молотком в руках. А доводить дело до удара по голове Пимочкиной я не собирался (да и не докажу потом, что убила Светлану Боброва — не я).

Надя усмехнулась.

— Нееет, — протянула она. — Никуда я не уйду. Пока не пристукну эту гадину.

Она указала рукой мимо меня — туда, где стояла Света. Вновь затрещали нитки на её пальто. Тускло блеснул железный боёк молотка.

— Надя, о чём ты говоришь? — раздался за моей спиной голос Пимочкиной.

Я услышал позади себя хруст снега.