– По словам Дизраэли, – провозгласил он, – Лондон – это народ, а не город. Как говаривал Конан Дойл, это «та гигантская выгребная яма, куда неизбежно стекаются бездельники со всей империи». «Нет более тоскливого зрелища на земле, чем Лондон дождливым воскресным днем» – это слова Де Квинси. Выбирайте, что вам больше по душе. Лондон – один из величайших перекрестков человечества, нигде в мире вы не найдете такого количества языков, религий и газет. Мы делимся на племена по возрасту, богатству, классу, религии, вкусу и индивидуальным особенностям, и это разнообразие порождает уважение.

Два члена группы закивали и повторили слово «разнообразие», словно студенты языковых курсов на Оксфорд-стрит.

«М-да, тяжелый случай, – подумал Брайант. – Полцарства за чашку чая».

– Главная особенность Лондона – отсутствие формы. В каждом из тридцати трех его районов есть зоны повышенной активности, своего рода вены, по которым струится жизнь, но никакой заметной иерархии не прослеживается, и связи между районами необъяснимо тесны. Лондонцы обладают крайне отчетливым чувством дома, а посему гораздо важнее то, где вы живете, чем то, кем вы являетесь.

Сам Брайант жил главным образом в собственной голове. «Помни о фактах, – наставлял он себя, – они любят факты».

– У нас шесть королевских парков, сто шестьдесят театров, восемь тысяч шестьсот ресторанов, триста музеев и примерно тридцать тысяч магазинов. Каждый день фиксируется более трех с половиной тысяч правонарушений. Бедность и богатство живут бок о бок, иногда на одной и той же улице. Бомбежки опустошили трущобы и положили начало социальному заселению, разрушая вековые классовые барьеры, превращая их идею в нечто загадочное и вечно меняющееся. Лондон поистине непостижим.

Брайант перевел взгляд со своей не по погоде одетой публики на бурлящую коричневую реку. Юные японцы, заскучавшие и замерзшие, принялись фотографировать мусорные урны. Один из юнцов слушал плеер.

– Город жестокости и доброты, глупости и излишеств, крайностей и парадоксов, – продолжал Брайант, повысив голос. – Почти половина всех путешествий по столице совершается пешком. Город стекла, стали, воды и плоти больше не пахнет пивом и кирпичом – он пахнет мочой и машинами. – Брайант ткнул тростью с серебряным набалдашником в небо. – Арки палладианской архитектуры[1] Лондона поднимаются и изгибаются в светской гармонии. Стеклянные стены отражают влажные мостовые в благозвучных каскадах дождя. – Он уже не обращался к группе, а просто озвучивал свои мысли. – Мы приближаемся к зиме, когда вялый плод погружается в танатомимесис, состояние, которое так похоже на смерть. Но город не умирает, а лишь погружается в спячку. Холодный речной воздух ослабляет его дыхание, а вот те лондонцы, что сидят по домам, измученные простудой и однообразием домашних дел, наконец-то приходят в себя и снова обретают силу. Лондон и его жители – паразиты, пойманные в ловушку постоянно развивающегося симбиоза. По ночам местное население сбрасывает защитный панцирь благообразия и выкатывается на улицы, бахвалясь и бранясь. Тут-то на сцену выходит старый Лондон, и пляшущие пьяные скелеты покидают кладбища предместий, наполняя робкие сердца ужасом.

Теперь даже самые выносливые слушатели были озадачены. Они перешептывались между собой и качали головами, ведь их гид довольно сильно отклонился от темы «Прогулка по историческим местам вдоль Темзы». Юные японцы сдались и отстали от группы. Кто-то из экскурсантов довольно громко заметил:

– В прошлый раз эта экскурсия была куда лучше. Мы заходили в кафе.

А Брайант все равно гнул свою линию:

– Лондон больше не тяготится грузом своего прошлого. Остался лишь слабый отзвук легендарных событий. О, я могу показать вам балюстрады, колонны и орнаменты, места, представляющие религиозный или политический интерес, улицы, где происходили великие события, но, честно говоря, все это без толку. Мы ведь все равно не можем представить себе жизнь наших предшественников. Наша видимая история почти не оставляет следа, как граффити, стертые с портлендского камня. В последнее время Лондон преобразился как никогда, и каждый, кто вырастает здесь, становится частью человеческой истории города.

Брайант полностью утратил доверие слушателей. Недовольные и растерянные, они обменивались возмущенными комментариями.

– На сегодня наш тур окончен, – поспешно добавил гид. – Я даже не спрашиваю, есть ли у вас вопросы, – вы оказались поистине ужасающей группой.

Он решил не заикаться о чаевых, поскольку сбитые с толку экскурсанты, ворча и дрожа на ветру, уже потянулись через мост.

Брайант бросил взгляд на скопище гигантских жилых домов, строящихся у самой реки. Вокруг них, словно огромные богомолы, сгрудились желтые стальные краны. После стольких лет службы Брайант безошибочно чувствовал приближение перемен. Очередная команда боссов захватывала набережную Темзы, вытесняя оттуда очередную порцию населения. Интересно, как скоро это спровоцирует новые формы насилия?

«До чего же быстро все меняется, – подумал он. – Пройдет немного времени, и город изменится до неузнаваемости. Как же я тогда буду в нем разбираться?»

Он поднял воротник, проходя мимо скейтбордистов, катающихся возле парковки на южном берегу Темзы. Их доски отскакивали от бетонных аркад с громыханием поездов, переходящих на другой путь. Дети всегда найдут способ освоить заброшенное пространство. Брайант вышел на солнце и зашагал к речной ограде, разглядывая меняющиеся контуры Темзы.

«Почти ничего не осталось от воспоминаний детства».

«Савой», собор Святого Павла, шпиль церкви Святой Бригитты, несколько памятников пониже, обнесенных частоколом международных банков, однотипных, как пачки сигарет. Город отрекся от всего, кроме денег. Даже река на себя не похожа. Суда и баржи, коммерчески нежизнеспособные, оставили после себя аорту с бесполезной коричневой водой. В конце концов останутся одни только громадные отели, одинаковые на всем пространстве от Чикаго до Бангкока.