— Что ж, мне вас очень жаль, — Веннер аккуратно намазал масло на толстый кусок хлеба, тщательно разровнял ножом, оглядел со всех сторон и, прищурившись, откусил. — Но мы ничем не можем помочь. Не стану же я посылать Мэйкинса в город в такой туман — это сущее безумие. И не вздумайте никуда отправляться пешком! Вчера вы уже имели возможность убедиться, к чему это приводит, — он с шумом отхлебнул из чашки.

Я смотрела на него с ненавистью.

— Сядьте, подкрепитесь как следует, и мир предстанет перед вами совсем в другом свете.

«Чтоб ты подавился», — подумала я, усаживаясь за стол и придвигая к себе тарелку.

Хлеб застревал в горле, вареное яйцо было похоже на теплую резину, но я заставила себя немного поесть, чувствуя, что силы еще понадобятся.

Что же делать? Если не случится чудо и погода сегодня же не переменится, о поездке в город нечего и думать. Я отрезана от всего мира.

— Если уж говорить о вчерашнем происшествии, — ядовито вставила я, — то пешком мне пришлось идти только потому, что не было возможности поехать на лошади.

— Это почему же, позвольте узнать?

— Конюшня была заперта на замок. Не могла же я вытащить пони через окошко.

— Надо же, как странно, — Веннер озабоченно поморщился. — Наверное, Мэйкинс запер перед тем, как мы уехали. Я с ним, негодником, сегодня же поговорю. У нас в округе нет конокрадов.

На это мне нечего было возразить.

Вошли миссис Веннер и Мэри. Дочь, как обычно, молчала, мать же извергла настоящий словесный поток по поводу ночного происшествия и умолкла только с приходом Тарквина. По-видимому, обсуждать эту тему при нем ей было неловко.

Мы продолжали есть молча, каждый был погружен в свои мысли. Обстановка стала столь тягостной, что я несколько раз пыталась начать разговор, но тщетно: мне никто не отвечал. Наконец, Тарквин немного оживился, услышав о котятах в конюшне:

— Что вы говорите, я тоже хочу посмотреть! Какого же они цвета?

— Все разные: один— черный, другой — черно-белый, третий — полосатый, четвертый — серый, а пятый, самый хорошенький, — пятнистый, как черепашка.

— Это просто прелесть, — протянул Тарквин, одарив меня своей дежурной ослепительной улыбкой.

За всю жизнь у меня не было такого длинного воскресенья, как это. Все утро я провела в своей комнате, занимаясь уборкой. Вчерашнюю промокшую одежду я положила у самой двери, чтобы не забыть отнести ее на кухню, в корзину с грязным бельем.

После унылого обеда, прошедшего, как и завтрак, в полном молчании, я вернулась в комнату и тщетно пыталась поймать какую-нибудь интересную передачу или концерт. Приемник, слава Богу, не замолк, как телефон, но выдавал только политические сводки и эстрадные шлягеры.

Вечером Веннер долго играл с Тарквином в шахматы, Тарквин в конце концов выиграл. Потом хозяева, как нередко бывало, попросили меня сыграть что-нибудь. На сей раз это прозвучало, как жест великодушного примирения: мол, забудем все недоразумения и доставим друг другу приятное.

Неожиданно для себя самой я приняла решение сыграть на Гварнери. Это показалось единственным способом преодолеть охватившее меня в последнее время жуткое ощущение потерянности и одиночества. Музыка, и только она, может вернуть меня к жизни.