— Никому не двигаться! — кричал Гарибальди на бегу. — Сумку бросить!

Двое инкассаторов, пружинистой, этакой самоуверенной походкой выбравшиеся из здания банка, как-то по-детски вздрогнули, замерли, и удивлёнными, но покорными мордашками уставились на нас, словно всю жизнь ожидая чего-то подобного. Тот, который держал автомат, дёргаться не пытался, как, впрочем, и тот, у которого в руке болталась сумка с деньгами. И всё же по мне «Никому не двигаться!» — это слишком интеллигентная манера общения со слугами капитала.

— На землю, пидары! — завопил я и сделал выстрел вниз, в заснеженный асфальт.

Пуля взвила лёгкий шлейф снега и застряла в сугробе. Даже здесь, у отделения «Альфа-банка», всё утопало в сугробах. Всем на всё насрать — на чистоту, на внешний лоск. Эпоха гламура миновала. Российский капитализм уже не пытается выглядеть респектабельно, он только грабит. Наверняка у них и камеры ничего не снимают. Недаром же нас до сих пор вычислить не могут.

Тот, что с сумкой прилёг. Второй стоял. Не мигая, смотрел. В руке «калаш», дулом на нас. По ходу, тоже видавший виды ствол.

Людей на улице хватало. Вроде бы ускорились, стараясь скрыться за домами от случайных, но таких возможных пуль, но как-то вяло. Многие остановились посмотреть. Кого сейчас в Москве стрельбой удивишь?

— Чё смотришь?! — гаркнул я. — Лечь, гнида гнойная!

Сунул прикладом, этим маленьким, робким еврейским прикладом ему в рыло. Вреда особого нет, на ногах устоял. Стал сгибаться, чтобы лечь. Гарибальди, от которого в мою сторону исходила волна недовольства — я её явственно ощущал — вырывал из рук первого брезентовую сумку. Тот как-то не слишком охотно с ней расставался.

— Мужики, — услышал я его голос. — Нас с работы уволят. Может, не надо. Дети же, семьи.

— Это политическая акция, — зачем-то объяснял ему командир. — Деньги изымаются на революцию. Освободите себя, и мир станет лучше.

Ну чего с ними трепаться? Это не митинг, это боевая операция, а перед нами — враги.

И тут я отвлёкся, чёрт меня дери. На Гарибальди, на этого лежачего нытика-инкассатора, который не умел достойно проигрывать. Блин, больше, чем капиталистов, я не люблю людей, который не умеют проигрывать. А второй-то, гад, автомат вздёрнул. На колено привстал, сукин кот, чтоб удобнее было стрелять, мужественное лицо изобразил и был готов ради неизвестно чего, ради навязанных лживых понятий о долге замочить нас, хороших парней, думающих о светлом будущем…

Я рывком развернулся в его сторону, вдавливая палец в холодный металл курка. Преимущество было за мной.

Пули ложились как-то хаотично, но в тело. Автомат из рук инкассатора выпал. Почти как тогда, под Кутаиси, где вроде бы сдавшийся бородатый грузин решил вдруг по странному и невротичному наитию стать героем своего народа и вскинул на наше отделение автомат. Я ему геройствовать не позволил. Уложил сразу, как и этого.

Вот и доверяй после этого людям! Теперь наши снова будут считать меня изувером, а разве я хотел этого?

Пока он не упал, я успел заехать ему в харю ногой. Мужик рухнул боком в сугроб. Издавал глухой, исполненный боли сип.

— Тварина! — выдавил я.

Метнул взгляд на Антона. Тот держал мешок с деньгами в руках и был готов рвануть. Кивнул — всё, мол, бабло при мне. Я ответным кивком подтвердил отход. Подхватил «калаш». Ты ещё и доброму делу послужишь, славное советское оружие. Пятился, отступая. А люди — да, люди стояли и смотрели. Почему-то вдруг захотелось сорвать вязанную маску и показать им своё лицо. Чтобы увидели, чтобы запомнили. Чтобы в памяти на века сохранили отпечаток лица Человека, Которому Не Всё Равно.