Вечерняя луна едва освещала дорогу.

– Уже поздно, а путь еще длинный, – пробормотал профессор Сэйки.

И в этот момент острая боль пронзила мою правую ногу, которая беспокоила меня в последнее время. Это была судорога, упав на землю, я корчился от боли. Мои спутники бросились ко мне и принялись энергично массировать ногу.

Луна спряталась. По дороге нам никто не встретился. До Фудзи-ноо оставалось еще три километра. Потребовалось полчаса, чтобы мышцы расслабились и я смог подняться и пойти вслед за остальными, опираясь на плечо Фасолинки.

Но едва мы прошли километр, как Фасолинка ослабела настолько, что больше не могла мне помогать. Тогда Бочоночек и Ооиси сцепили руки в замок и понесли ее, а Тёро взвалил меня на спину. Наконец мы добрались до дома Таками, смогли отдышаться и отдохнуть. «Хорошо, что вы вернулись. Но уже так поздно!» – воскликнула хозяйка дома и тут же поставила перед нами ужин. У нас не было сил возражать. Задыхаясь и кашляя, как маленькие собачки, мы глотали рис, тыкву, сладкий картофель и сливы.

Праздник Успения Пресвятой Богородицы.

Служба началась на рассвете в церкви Кобы. Но рев моторов вражеских самолетов, бороздивших небосвод, прервал службу. Отец Симидзу перенес блюдо со святым причастием в убежище. Затем мы отправились в Инуцуги. А люди умирали. В тот день мы почувствовали, что достигли предела выносливости. Появилось ощущение, что и наше здоровье серьезно подорвано. Казалось, это был самый тяжелый день.

«Идет война! Надо держаться!» – подбадривали мы друг друга и продолжали работать. Рано утром Тёро отправился в университет, чтобы пополнить запасы продовольствия. К вечеру он вернулся, спеша и задыхаясь. Он открыл принесенный мешок, и мы увидели рис, пакетики с мисо и консервы, а потом поделился новостями.

– Кажется, война окончена, – сообщил он.

– На каких условиях? – спросили мы.

– Безоговорочная капитуляция. Полное принятие Потсдамской декларации.

На мгновение наступила гробовая тишина.

– Это неправда, – сказал я.

– В городе ужасная сумятица, – продолжил Тёро. – Одни настаивают на том, что это ложь. Другие говорят, что это правда. В полдень сделали важное объявление по радио. Из-за помех я толком ничего не расслышал.

Некоторые уверяли, что голос, сообщивший о капитуляции, принадлежал Его Императорскому Величеству. Но после радиообращения военная полиция ездила по городу на грузовиках, сообщая, что полуденная передача – уловка врага и мы не должны в это верить. Звучали обещания, что мы будем биться до конца. Молодого человека, который говорил, что война окончена, избили прохожие.

Наше сознание окутал мрак. Мы погрузились в молчание и продолжили помогать раненым. «Неужели это правда?» – думал каждый из нас. «Нет! Это ложь. Хотя может быть и правдой», – моя голова раскалывалась. Когда мы закончили работу и вымыли руки, на часах было десять вечера. Мы приготовили ужин из консервов, которые Тёро принес из города. Наши желудки урчали, мы были жутко голодны, но вкус еды чувствовать перестали.

Атомная бомба упала, но пока не взорвалась. Маленькая, почти крохотная урановая бомба с часовым механизмом. Он тикает, через пять минут взорвется. Но никто, кроме меня, не знает о бомбе. Я взволнован и потерял терпение. Я должен обезвредить бомбу. К счастью, у меня есть бамбуковое копье. Я кричу и бросаюсь на бомбу с копьем. Но оно не может пробить обшивку бомбы и ломается. Хорошо, что рядом лежат еще несколько бамбуковых копий. Беру другое копье, наношу удар, еще удар, но атомная бомба – крепкая штука, и после нескольких ударов копье ломается. Я раздражен и зол.

Кричу, хватаю следующее копье. Трудно дышать; пот покрывает все мое тело. Бомба вот-вот взорвется. Я дрожу от страха. Внутри бомбы слышится урчание. Затем ужасная вспышка света! Лучи озаряют мое лицо. Все кончено! Я кричу.

«Доктор! Доктор! Очнитесь». – Лицо старшей медсестры появилось надо мной, когда я открыл глаза. Фасолинка тем временем отворила ставни, и в лицо мне ударил утренний солнечный свет.

«Дорогой доктор! У вас жар», – сказала старшая медсестра, положив руку мне на лоб. Затем вытерла полотенцем пот. Я пытался встать, но голова кружилась. Правая нога болела, я не мог ею пошевелить. Старшая медсестра осмотрела мою ногу. «Ваши раны гноятся. Почему вы довели себя до такого состояния и ничего нам не говорили?» – отчитывала она меня. «Это война», – ответил я твердо. Сам же понял, что не в силах встать и тем более работать.