— И ты тоже, — в голосе Яробора Живко послышалась допрежь не присущая ему властность, и он медленно подняв руку ко лбу, отер показавшуюся из рассечения тонкую струйку крови. — Тоже не смей! тортаншыкты! Говорить при мне о том, о чем не имеешь понятия. Ибо не ведаешь того, что знаю я! Не видела того, что являлось мне! не слышала того, что было спущено мне!
Мощь гласа юноши отрезвила Айсулу и она, опешив, погодя опустила руки вниз да часто… часто задышав, уже много спокойнее поспрашала:
— И что же ты мог видеть такого, чего не знаю я? — тем самым вопросом стараясь снять возникшее меж ними разногласие и вроде выпрашивая прощение, признавая его власть над собой… уникальность его удела над собственным уделом… и верно ощущая его божественность над простотой собственной человечности.
Яробор Живко ласково оглядел вздрагивающую девушку, и, сойдя с места, медлительно побрел вниз по отложистому склону горы, так и не ответив на ее вопрос и не замечая в прозвучащем вопросе желания примириться. Он неспешно миновал неотрывно следящую за ним взглядом Айсулу, смущенно-пристыженную, и направился по протоптанной людскими ногами торенке огибая иные юрты, разглядывая незатейливый быт этого странного, возникшего в верховьях гор поселения. И с болью обдумывая брошенные ему в лицо слова, ощущая, что в чем-то девушка права. Поелику отправился он, Яробор Живко, в это странствие затем, чтобы разыскать не столько людей пусть и близких ему по убеждениям, сколько самих Богов…
Богов…
Его Першего… Первого сына Родителя, как было понятно из болезненных воспоминаний. Его… того, кого лесики предполагали полной противоположностью Небо.
Традиционно в верованиях лесиков считался днем Першего, первый день недели, каковой величали первенец, порой кликая злодень… злыдень. Символами Першего слыл череп животного или человека, абы этот Бог был Темным Витязем, потому ему принадлежали темные птицы, звери: черный коршун и конь; темные деревья: орех и бук. И цифра один…
Один.
Первый.
Он без сомнения был первым сыном Родителя.
Первым, значит старшим.
Не Небо, как верили лесики, а именно он, Перший, как предполагал, догадывался или все же слышал от Крушеца, Яробор Живко.
Перший, теперь всяк раз когда мальчик произносил это имя, Крушец чуть слышно отзывался словами Вежды: «Я ведь подле… обок тебя… Всегда! всегда, мой любезный, бесценный, милый малецык… мой Крушец».
Крушец, Яробор Живко весьма четко запомнил не только бархатистый баритон по-любовно шепчущий те слова, но и само имя лучицы… Имя, которое ему было также близко, родственно, как и само величание Бога Першего. Порой юноше казалось, что он… он и есть тот самый Крушец, которого так нежно умиротворял голос Бога… несомненно, Бога. Оттого, по-видимому, и отзывалось это имя легкой волной трепета во всем теле юноши.
Глава девятнадцатая
— Яробор Живко! — отвлек от мыслей парня чей-то окрик.
Юноша резко повернул влево голову и узрел возле одной из белых юрт небольшой прямоугольный навес. Крытый сверху широкими ветвями лиственницы и кедра, поддерживаемый мощными деревянными стволами, где на приподнятом над землей возвышении, устланном одеялами да жесткими подушками, сидело и полулежало человек шесть мужей, средь которых находились Тамир-агы и Волег Колояр.
— Иди сюда Яробор Живко, — мягко позвал юношу осударь и приветственно махнул рукой.
Парень неспешно развернулся и с интересом оглядел уставившихся на него воинов, да медленной поступью направился к осударю, оно как тот, узрев его нерешительность, расплылся широкой улыбкой и сызнова взмахнул рукой, подзывая к себе. Яробор Живко шел неторопливо, ибо казалось под пытливыми взглядами мужей его ноги, слегка растеряв силы, стали непослушно-вялыми и изредка точно цеплялись носками канышей за тонкие побеги травы, оную лесики кликали леторасль. Не то, чтобы он испугался этих взглядов или самих людей, просто юноше было присуще волнение как таковое. А вместе с тем волнением на его плоть почасту нападала слабость, словно в такие моменты Яробор Живко становился отколотым от собственного тела, жаждая одного… Одного, взметнув крылами вырваться из удерживающих его оков и направиться в лазурь неба.
Наверно, тот не уверенный шаг приметил, как Волег Колояр, так и иные мужи, а потому тревожно переглянулись меж собой, и сызнова уставились на парня, очевидно, не в силах побороть в себе желание смотреть на чудное сияние, что окутывало голову мальчика. И в лучах поднявшегося солнца раскидавшего во все стороны долгие смагло-прозрачные полосы.