Глава одиннадцатая

Перший неспешно миновал большую часть залы маковки, и, подойдя к созданному Седми серебристому креслу, степенно в него опустился. В отличие от своего старшего сына Вежды, крепкого и статного, Перший был худощав, узок в плечах и талии, и верно фигурой походил более на Седми. Цвет его кожи колебался от густо черного до почитай бледно коричневого. Она была не менее тонкой и прозрачной чем у Вежды и Седми, и также как у них подсвечивалась яркими переливами золотого сияния, под ней проступали оранжевые паутинные кровеносные сосуды, ажурные нити кумачовых мышц и жилок. Схожее с каплей лицо Господа, имело самое широкое место в районе скул и сужалось на высоком лбу и округлом подбородке, оно смотрелось вельми осунувшимся, изможденным, с впалыми щеками, и значимо выпирающими скулами, хотя ноне старший Димург числился совершенно здоровым. Нос с выпуклой спинкой и острым кончиком, широкий рот с полными губами и приподнятыми уголками, свидетельствовавшие о доброте носителя, помещались на весьма выразительном и ярком лице. Крупные глаза, где верхние веки, образовывая прямую линию, прикрывали часть радужной темно-коричневой радужки, занимающей почти все глазное яблоко и окаймленной по краю тонкой желтовато-белой склерой, смотрели весьма благодушно на окружающих его созданий. На лице также зрелись изогнутые, слегка вздернутые вверх брови, поместившиеся на крупных надбровных дугах и тонковатые морщинки две горизонтальные на лбу и по одной отходящие от уголков очей. Черные курчавые волосы, можно сказать даже плотные кучеряшки, покрывали голову Першего, а на лице, как и у его старшего сына, отсутствовала борода и усы.

Высокий венец восседал на голове Зиждителя черным, с блестящей поверхностью, ободом, от которого устремлялись вверх закрученные по спирали серебряные дуги украшенные изображениями насекомых, рептилий, земноводных, зверей. Те девять спиралей в свою очередь удерживали на себе, завернутую по коло живую змею. Черная чешуйчатая кожа змеи отливала золотым светом, а крупные, круглые, насыщенно зеленого цвета очи со вниманием таращились на происходящее околот нее.

Обряженный в темно-фиолетовое сакхи до лодыжек и с клиновидным вырезом, Господь всего и имел, что из украшений, так это платиновый, массивный, витой перстень с крупным шестиугольным камнем оранжево-красного халцедона, одетым на указательный пальц левой руки.

Все с той же медлительностью, которая была присуща Богам, Перший оперся спиной об рыхлый ослон кресла, и, сложив руки на облокотницы, обозрел напряженно замерших напротив него в креслах Вежды и Седми. Прилет старшего Димурга для обоих Зиждителей стал неожиданным, о нем они вообще узнали, когда пагода уже вошла в пределы Млечного Пути. Может поэтому у Вежды казалось несколько запыхавшееся выражение лица, темно-синяя же рубаха, как и синие шаровары, смотрелись не просто не опрятными, а словно помятыми и грязными, и похоже, снятыми с чужого плеча, посему не сидели на теле Господа, вспять мешковато висели. Змея в навершие венца Першего не менее тщательно, чем ее носитель, оглядела притихших сынов, и, притулив голову на кончик спирально свернувшегося тела, сомкнула очи. И Вежды разком туго сотрясся всем телом, ибо теперь и вовсе стало не ясным, что привело сюда Отца и чего он хочет сказать.

— Слишком ярко, мои дорогие, — благодушно произнес Перший, и, подняв руку вверх единождым махом сменил декорацию солнечных тонов в своде залы, на бурые облака, тем самым погрузив помещение в паморок. — Интересно, — придавая и своему бас-баритону приглушенность звучания, дополнил Господь, — мне узнать, мои бесценные малецыки, почему ноне я наблюдал с пагоды, поколь летел к маковке, такое светопреставление обок нее. И куда мне вельми занимательно спешили с нее ногхи, туески, каковых я насчитал с десяток, и, по-моему, даже пару периптеров. А после меня поразила тишина галерей маковки, будто их нарочно подчистили, або создания, обитающие на ней, не могли чего любопытного рассказать мне.

Старший Димург с той же теплотой, что сказывал, внимательно обозрел сначала Вежды, а после перевел взгляд на Седми и, кажется, пронзил насквозь голову Раса, проникая в потаенные закоулки его естества. И тотчас суетливо шевельнулся в кресле Вежды, воочию стараясь переключить прощупывание с младшего брата на себя.

— Вельми просто ноне я был сердит, Отец, — достаточно мощно сказал он и легкое дребезжание голоса, однозначно указывала на его волнение.

Потому Перший мгновенно выпустил из своего взора Седми, и переключил прощупывание на старшего сына, немного погодя отметив:

— Ты слишком напряжен моя бесценность… Что-то случилось? Да и выглядишь не лучшим образом, не зря выходит Родитель тревожится за твое состояние.

— Со мной все в порядке, — Вежды днесь заговорил много тише, понеже чего хотел, добился. — Просто я почасту негодую на действия бесиц-трясавиц, абы они постоянно вступают со мной в пререкание, что вельми утомительно.

— Не замечал раньше, что ты почасту негодуешь, так как данное качество принадлежит в нашей печище не тебе, моя любезность, а Мору, — произнес старший Димург, да так и не определив причину напряженности в сыне, прикрыл очи, оставив для наблюдения лишь тонкую щелочку на левом из них. — Ну… будет о том… О том поговорю с тобой после. Сейчас о том, почему я прилетел… Прилетел проверить как вы. Ибо не только Отцы, но и Родитель, как ему кажется, не получает полной информации о состоянии мальчика и Крушеца. Посему прислал меня, чтобы в моем присутствии Отекная провела осмотр Крушеца и отправила Родителю отображение, а иные бесицы-трясавицы обследовали плоть, и коли понадобится, содеяли раздельно-поэтапное его восстановление…

— Как же так Отец! — дыхнул обидчиво Вежды, и, дернувшись с кресла, вскочил на ноги. — Как это не получает полной информации! Опять сие несправедливые оговоры и нападки!.. Родитель все время подозревает меня в необъективности передаваемых сведений, так как сам отличается тенденциозностью и пристрастностью. И меня это значительно утомляет! Утомляет и раздражает, оно как я сам есть часть справедливости и для меня в тягость всякая неправедность. Родитель сначала замышляет нечто не выполнимое, не правильное в отношение Крушеца, а потом когда, что-то происходит не так, обвиняет в тех ошибках меня.

Вежды резко ступил в бок, точно собираясь направиться вон из залы, и гулко плюхнул голыми стопами, ноне не обутыми даже в сандалии, по глади черного пола.

— Тише… тише, ты, что мой милый?.. успокойся, — торопко проронил Перший, и стремительно вздев с локотника руку, единождым ее движением остановил уход сына. — Родитель ни в чем не обвиняет тебя, просто тревожится, что ты стал часточко с ним спорить, неизменно при том раздражаясь… Предположив, что ты, возможно… от него скрытничаешь…

Вежды энергично развернулся в сторону Отца и его крупные, темно-бурые очи, расширившись еще значимее, на миг словно остекленели.

— И Родитель прислал тебя, меня прощупать, — вельми гневливо молвил он, — прощупал? — заколебался и вовсе ощутимо голос Бога, а после тягостно качнулась и вся его мощная фигура, вторив тому колыханию переливами малого серебристого обода обтянутого жилками и сосудами.

Перший немедля раскрыл свои не менее темные очи, тем взглядом точно опутывая фигуру сына. Он внезапно весьма энергично дернул дотоль вскинутой левой рукой и мощью того движения толкнул Вежды в пухлость его кресла. Тело Господа, как подкошенное свалилось в сидалище, его голова крепко вошла затылком в ослон, а под вскинувшимися на малость ногами появился вытянутый вперед лежак.

— Ничего… ничего мой замечательный малецык, — произнес нескрываемо полюбовно старший Димург, лаская взглядом и переливами своего голоса обоих сынов. — Тебе только кажется, что ты, Седми, Велет, старшие Боги… Сие лишь напускное и быть может, имеет место среди совсем юных наших сынов, но не со мной и моими братьями, вашими Отцами. Вам еще нужна наша помощь, и поддержка так, что не надобно драгоценность огорчаться… Мой любезный… бесценный малецык, успокойся, а то я сочту твое состояние не благостным и увезу с собой. А на смену тебе пришлю Мора, так мне предложил сделать Родитель.