— Толком говори, ведьма старая, с какой такой стати Гаврила тут стоит, краснеет и какое слово сказать должен?
— Маланья, сестра его, пятый день как сгинула. Он, дурень, мне ничего не поведал, — тараторила Авдотья, переминаясь с ноги на ногу. — Алешку, сына, на меня оставил, а сам подался в раменье Маланью искать. Три дня на себе шабалы по чаще драл, а все без толку, дубинушка стоеросовая.
— Заплутала или, не дай бог, зверь подрал, — предположил я, оглядывая двор и соседей, собравшихся на громкие возгласы бабки Авдотьи.
— Тебе ли не знать, Аред-батюшка, что лютый волк в тех чащобах бродит! Иль позабыл, как монах тебе под ноги шкуру бросал, проклинал горемычного? Он-то на тебя наговаривал, хотел люд всполошить, а я ведаю, что лета три до того поговаривали люди, ясаки да муромцы, что лютует у них зверь, которого враз не сыщешь. Стада режет, люд дерет без разбору! Собачники и муромские, и клепские того оборотня ловили, да не изловили. — Старая знахарка явно входила в раж, накручивая себя словами, будто берсерк перед боем, опившись колдовских зелий. — Я волка за версту чую, Пронька с Молочалова говорила, что видала волчью стаю, что от Волгыды да за Булгарские овраги хаживала. Тропу заприметила. Люд в Молочалово тех волков бережется. И в день, и в ночь по одиночке не ходит. Охотники ихние сказывают, что вожаком в той волчьей стае — оборотень. Издаль вроде как вепрь, а глянешь зорко, так он сразу человеком обернется и сгинет.
— Сказки это все! — постарался успокоить я раздухарившуюся было старушенцию. — Если оборотень в лесу завелся, то стая ему без надобности. Тут либо у страха глаза велики, либо брешут твои сказители с три короба.
— Там повсюду волчьи следы, — подтвердил вдруг нелепый треп старухи молчавший до сих пор Гаврила, — десяток их, а может, и больше. Лежбище я их видел, меток много окрест, все дерева да пни помечены, а еще через пару верст сыскал платок Маланьи.
В доказательство своих слов Гаврила достал разодранный платок и продемонстрировал его всем собравшимся.
— Пойдем, Артур, пошепчемся, — предложил дед Еремей, увлекая за собой Гаврилу и меня. — Незачем людей тревожить.
— Пошли, пошепчемся, — согласился я, — но учти, дед, все, что мы с тобой обсудим, потом надо будет рассказать, иначе слухи пойдут, а кто как не ты должен знать, чем опасны кривые толки.
— Это уж ты после разговора сам решишь, стоит молву пускать или попридержать язык за зубами, пока целы.
Удивленно вздернув брови, я прошел вслед за стариком и прикрыл за собой дверь дома.
Ярославна крутилась с няньками да тетками возле новой пристани, которая стала излюбленным местом сборища всех переселенцев, словно торговая площадь. Но в моей крепости не торговали. Всем заведовали старосты, распределявшие добро в зависимости от потребности каждой отдельно взятой семьи. Дед Еремей, кстати, тоже был одним из таких старост, но его больше интересовали не житейские проблемы и дрязги, а дела куда более масштабные и непростые.
— Наше селище, что по весне Юрий со своими босяками пожег, ты, Артур, помнишь, — начал старик издалека свою тему. — Так вот, не ты один из охотников тогда к нам захаживал. Все, кто зимой по льду реки шел, всегда к нам на огонек заглядывали. Вот две зимы назад и забрел ко мне черемис. Бывалый охотник, но и приврать тоже большой мастер был, водилось за ним. Все похвалялся медвежьей шубой да сапогами. Сказывал, что одним только березовым колом забил шатуна. Да только не о нем речь. Что есть, то есть, охотник был славный, бывалый, добычи много приносил. Поведал он мне однажды, что ходил как-то мещерской стороной, повстречал стаю волков. Те на опушке, у оврага, загнали и зарезали лосей, вот и пировали.
Он тогда встал как вкопанный, потому как знал, что нюх у волка слабже, чем уши навостренные, а уж зимним сумраком они его, стоящего с надветру, и не учуют. Вот и сказывал он тогда, что волков тех в стае было не меньше трех десятков, да щенков с пяток или того больше. Но не о стае он мне тогда говорил, это все так, присказка. Задумал было черемис уйти, чтоб не знаться с целой стаей, как вдруг заприметил, что из леса вышел вроде как волк, а вроде вепрь, прошел саженей десять, да как встанет на задние лапы, да обернется человеком! Тут-то черемис и бросился восвояси. Сказывал, что всю ночь как зверь загнанный бежал, пути не разбирая, лишь бы не настигли, проклятые.
— Хорошая история для деток малых, чтоб под вечер страшилками позабавить. Но нам-то с тех баек какой прок? — спросил я деда, совершенно не впечатленный этой историей.
Гаврила, изможденный и вымотанный долгими поисками, сел на лавку у печи, но продолжал слушать рассказ старика, чуть прикрыв глаза.
— А тот и прок, что если в волчьей стае завелся нечистый, то нам, стало быть, следует его сыскать, словить да на княжий суд отправить. Нам за такой добычей большая польза будет, и тебя, грешного, обелим перед князем да боярами, и лихо сведем восвояси.
— Слушай, дед! Да и ты, Гаврила. То, что Маланья пропала — это беда. Сыскать надо, если жива, конечно. Волчья стая ли тому виной или чудо-юдо болотное — не знаю, а к князю на поклон бежать с добычей, это, знаешь ли, не по мне. Волки — это тебе не шайка душегубов, за ними еще как побегать придется, а у меня крепость, люди, дел невпроворот! Сплю по четыре часа в сутки, а теперь еще и на охоту, да за кем! За волками! Пропади они пропадом!
— За дюжину волчих шкур товарник Игнат гривну дает, по полгривны за щенят дюжину. Вот и кумекай, Аред-батюшка, стоит ли того охота. Да коль не словим того оборотня, так хоть Маланью сыщем, — сказал Еремей да посмотрел на меня так, что я понял: Маланью больше не сыскать.
— А вот я бы волков стаю взялся побивать! — воскликнул Наум, свешивая ноги с печи. — Шубу бы себе пошил. Зима скоро, а на мне тулупчик овчинный, плешивый да кургузый.