Частичный ответ на этот вопрос есть в книге Альфреда Мартиновича Мирека «Красный мираж. Палачи великой России», посвященной «жертвам коммунистического террора»:

«Как известно, мероприятия по уничтожению людей достигли в 1936–1938 годах наибольшего размаха, и в это время даже такие хорошо отлаженные объекты, как Бутово под Москвой и Левашово под Ленинградом, работали на пределе. На пределе были и все звенья этой машины. Чтобы круглосуточно арестовывать, были нужны люди и время. С трудом успевали выписывать ордера на арест и обыск. Ну, хорошо: приехали, схватили, обыскали, отняли что успели, привезли, рассовали по камерам и подвалам, но нужны еще хоть какие-то приговоры, ну, хоть решения «тройки». Их заполнять и подписывать уже не успевали. Появились просто длинные списки обреченных, на первой странице которых налагалась «резолюция», например: «Врагов бить, бить, бить! В. Молотов». На других – надписи столь же эмоциональные и преступные, но другие подписи…

ЦК в лице Сталина пошел навстречу: ввели еще и «двойки» – расстрел за подписью наркома внутренних дел (Н. И. Ежова) и Прокурора СССР (А. Я. Вышинского) с приложением акта об исполнении решения».

Один из самых кровожадных «рыцарей железного Феликса» откровенно и цинично сформулировал злодейскую суть большевистской власти. «Мы не ведем войны против отдельных лиц, – писал он. – Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советов. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования и профессии. Эти вопросы и должны определять судьбу обвиняемого». Приведенной классификации высокопоставленного чекиста князь Сергей Павлович соответствовал вполне. Своим происхождением, воспитанием и образованием он был обречен на уничтожение. И все следственное дело – красноречивое тому подтверждение.

На всех первых допросах князь Сергей Павлович, признавая в чем-то проявления своего антисоветизма, вместе с тем категорически отрицал всяческую свою причастность к шпионажу. Последний допрос, четвертый по счету, на котором князь Сергей Павлович твердо держался позиции своей невиновности и непричастности к шпионской деятельности, состоялся 14 сентября. Потом неожиданно допросы прекратились. До этого следователь Лебедев допрашивал князя Сергея Павловича ежедневно. После перерыва, который длился почти два с половиной месяца, на допросе 23 ноября, князь Сергей Павлович полностью признал себя виновным во всех «преступлениях», предъявленных ему следствием.

За время «затишья», судя по документам следствия, произошел резкий перелом в его душевном и физическом состоянии. Трудно себе представить, что пришлось ему пережить в этот период, «свободный» от встреч со следователем. Морально сломала его жестокая карательная система коммунистического режима, имевшая в своем арсенале такие средства воздействия, которые далеко не каждый мог выдержать. «Заплечных дел мастера» умели добиваться «признаний» от своих жертв.

Как шпион многих иностранных разведок князь Сергей Павлович 4 января 1938 года был приговорен к смертной казни и расстрелян на шестнадцатый день после вынесения приговора. Но об этом стало известно только после того, как рухнул советский режим.

Любопытно свидетельство князя Кирилла Николаевича Голицына. В своих воспоминаниях он пишет:

«Среди наших единородцев была семья Голицыных, которых называли «Павловичами» или иначе – Марьинские (Марьино – майоратное имение в Новгородской губернии). С этой семьей у нас знакомства не было. Из всей семьи мне довелось встретиться с одним ее представителем: Сергеем Павловичем, в 1923 году в мае месяце, когда к нам в Петроград приехали, в свое свадебное путешествие, двоюродный брат Владимир и Елена. С ними Сергей Павлович был знаком и пришел их навестить. В семье и среди знакомых прозвали его Гунн (Сергей – Сергун – Гунн). Гунн был старше меня года на три-четыре. Это был высокий молодой человек, с красивым лицом и статной фигурой. Хорошо сшитый, добротный и ладный костюм подчеркивал изящество молодого человека. Держался Гунн самоуверенно и непринужденно. Больше я с ним никогда не встречался и думать о нем позабыл.

Летом 1946 года в лагере под Куйбышевом я случайно встретился с неким Харламовым (или Варламовым) – провинциальным актером. Он, узнав мою фамилию, полюбопытствовал: не родня ли я Сергею Павловичу, который состоял вместе с ним в труппе Симферопольского театра под фамилией Галич. Спустя несколько лет, уже в Болшеве, я получил письмо. Спокойно вскрываю конверт, начинаю читать. С первых же строк понимаю, что письмо предназначено кому-то другому, а не мне. Начиналось оно словами: «Дорогой Сережа». Ошибка ясно определилась, когда я внимательно прочитал то, что было написано на конверте. Там действительно стояла моя фамилия, но имя и отчество не мои, а Сергея Павловича.

Вообще я считаю недопустимым совать свой нос в чужую корреспонденцию, но в данном случае обстоятельства были особого рода. Во-первых, я хотя и мало, но был знаком с адресатом, и, во-вторых, сведения об однофамильце и единородце могли бы пойти на пользу, если бы я смог найти кого-нибудь, кому они были бы интересны, и я без угрызения совести прочитал вложенные в конверт листки. Там было два письма. Первое из них – препроводительное ко второму. В первом, как я уже сказал, прямое обращение к Сергею Павловичу. Написано отцом его жены. Оно немногословно. Второе, довольно пространное письмо, от дочери к отцу, с Колымы. В нем просьба сообщить ей что-нибудь о муже и сведения о самой себе. Ей посчастливилось избежать общих работ – она попала в домработницы к какому-то начальствующему лицу.

То, что жена находится в лагере где-то на Колыме, а муж в другом месте заключения, перестало уже удивлять и возмущать, стало регламентированной нормой. Прошло то время, когда приговор влек за собой только отбывание срока без всяких дополнительных ущемлений, когда, например, мы с отцом могли быть соседями по койке в восьмой камере Бутырской тюрьмы и не опасаться, что нас разъединят. Но что меня удивляет, это несомненное нахождение Сергея Павловича в одной из шарашек 4-го Спецотдела. Каким образом актер оказался в техническом бюро? Впрочем, каких чудес не бывает».

«Чудо», правда, состояло в другом. В том, что через восемь лет после того, как князь Сергей Павлович по приговору «двойки», некоего мифического судебного органа, был расстрелян, его жена, сама осужденная к каторге и имеющая собственный тюремно-лагерный опыт, не теряла уверенности, что ее супруг жив, и все эти годы продолжала его разыскивать.

Последний документ, подводящий черту под печальной участью князя Сергея Павловича: