— Он так и сказал, что он — граф Кирилл Александрович? — осведомляется мама.

— Да, — не замечая издевки в ее голосе, кивает академик.

— И ты ему поверил? — папа ощупывает дядю внимательным взглядом — наверно, пытается понять, к какой категории тот относится — буйно или тихо помешанных.

— Если бы в твоем кабинете из ниоткуда вдруг появился мужчина с военной выправкой в одежде времен Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года, ты бы тоже ему поверил.

Мама впивается длинными пальцами в подлокотник дивана.

— Это произошло уже после рождения Наташи?

— Да, конечно.

— Но в тот же день? — снова спрашивает она.

А он снова подтверждает:

— Да, именно в тот. Поздно вечером.

— К тому времени вы уже отметили рождение племянницы с коллегами по смене? — уточняет она.

Он краснеет — впервые за время нашего разговора.

— Какое это имеет значение? Да, мы выпили бутылку шампанского. Но если вы думаете, что я поменял детей, будучи в пьяном угаре, то вы ошибаетесь. Да я употребил всего полбокала.

— Допустим, — нетерпеливо соглашается папа. — Но неужели ты не удивился, когда в твоем кабинете появился незнакомый человек с ребенком? Ведь граф был с дочерью, насколько я понимаю?

Дядя встает, подходит к бару и достает бутылку красного вина и четыре бокала. Кажется, он считает меня достаточно взрослой.

— Не смейте пить! — выкрикивает мама, и он едва не роняет бутылку.

— Лариса права, — папа отбирает у него и вино, и бокалы. — Мы не хотим слушать пьяный бред.

Академик грустно вздыхает, но не протестует.

— Да, его сиятельство был с дочерью. Да, я удивился. Я даже хотел позвать охрану. Но он убедил меня не делать этого. Можете считать меня сумасшедшим, но я сразу поверил ему — сразу, как только он сказал, что он — граф Закревский. В отличие от вас, я неплохо знаю историю нашего рода и видел несколько портретов Кирилла Александровича. Мужчина, появившийся в моем кабинете, был очень на него похож. К тому же, он не вошел в кабинет через дверь или через окно. Это вы в состоянии понять?

— И как же он переместился из девятнадцатого века в двадцать первый? — спрашиваю я. — Или он не посчитал нужным это объяснить?