Мингуилло Фазан

Всему миру известно — ибо я сообщил ему об этом, — что я намеревался лишь пощекотать ей нервишки, как предписывал Томас Дэй, но она дернулась и закричала, и вот, пожалуйста, нога прострелена навылет в колене, став отныне бесполезной для нее.

Но эту часть я, пожалуй, опущу: в день, когда все произошло, мне было не до научных терминов. Да, действительно, я был сыт по горло этим маленьким-но-таким-требовательным мочевым пузырем, из-за которого все наши семейные экскурсии то и дело прерывались, и схватился за ружье в порыве раздражения, вовсе не намереваясь преподать ей урок хороших манер. Я был сам не свой, учитывая скорое предстоящее возвращение в Венецию, где я буду лишен приятных погружений в темные уголки волосатой служанки и где меня вновь ожидало унылое и серое городское существование с его скучными ограничениями и тупым и нездоровым присутствием австрийцев, которые ненавистно и постыло напоминали о нашем падении.

Чем дольше я размышлял над этим, тем сильнее мне казалось, что слабость здоровья Марчеллы — мой персональный крест, который мне предстоит нести на себе. Из-за нее я даже не мог прогуляться по городу, чтобы насладиться хотя бы безвкусными тенями удовольствий, которые остались венецианцам в наш позорный век. Потому что слишком часто мочевой пузырь Марчеллы обрывал экскурсию на самом интересном месте. Если Марчелла не могла пойти куда-либо, то, по какой-то чудовищной несправедливости, я тоже должен был оставаться дома. Потому что, как наверняка помнит читатель, благодаря педантичному члену городского магистрата мне не дозволялось появляться на публике без сопровождения. Не было такого слуги, которого можно было бы посулами либо угрозами заставить сопровождать меня в одиночестве, так что волей-неволей все экскурсии приходилось совершать in famiglia.[43] Я даже не мог самостоятельно сходить в театр марионеток на Сан-Муазе, где мне так нравилось смотреть, как деревянные мужья колотят своих тряпичных жен молотками.

Воспоминания о прошлом Вербном воскресенье жгли мне душу как огнем. В тот день я угрюмо слонялся по дому, не зная, куда себя девать. Зрелища торжественного шествия я был лишен из-за очередного казуса со здоровьем Марчеллы. У нее поднялась высокая температура, ее лихорадило, и весь дом стоял на ушах, поскольку к нам пожаловали три лекаря, которые никак не могли найти общий язык, а Пьеро Зен ссорился со всеми сразу. А она была чрезвычайно довольна собой и окружающими, лежа в постели, обложенная подушками и с альбомом для рисования в руках. Я был единственным, кому пришлось незаслуженно страдать. Вербное воскресенье было одним из моих любимых праздников. В этот день с Базилики[44] — мозаика которой светилась в лучах солнца, словно разноцветный манускрипт, — выпускали множество голубей. Простой народ ловил их и мог делать с ними все, что душе угодно, если только чайки с залива предварительно и основательно не прореживали птичью стаю. Во всеобщей суматохе мне всегда удавалось ускользнуть от своих опекунов на несколько драгоценных минут. Никто не обращал внимания на молодого аристократа, направлявшегося в укромное местечко с двумя или тремя голубями под мышкой.

Да, Марчелла выбрала неудачный момент, чтобы встать у меня на пути в тот золотистый осенний день в Бренте. Когда она шла по двору с неизменным альбомом для рисования в руках, я сказал себе: «Она не дойдет туда, куда собралась с этой самодовольной улыбочкой на лице, о нет!»

Искушенному читателю, без сомнения, знакомо это чувство — бывают такие моменты, когда тело посылает кровь обратно к сердцу. Я начал размышлять над тем, какую бы отметку оставить на смазливой мордочке своей сестры.

Все лето напролет я грезил экспериментами Томаса Дэя с нижними юбками и мушкетом. Направляясь с охотничьим ружьем в сад вокруг нашей виллы, я уже обдумывал правдоподобное объяснение. Оно заключалось в следующем: когда она присядет, чтобы облегчиться, громкий звук выстрела привьет мочевому пузырю Марчеллы невольный страх и отвращение к непроизвольному опорожнению. Я уже раскрыл книгу Томаса Дэя на нужной странице, дабы продемонстрировать чистоту своих намерений и несокрушимый ход мысли.

Читателю не следует забывать и о том, что несправедливое завещание отца не шло у меня из головы. Он снова вернулся в город по делам, сопровождаемый моей матерью и ее цирюльником. Если мужчина пренебрегает своей семьей, ему придется как-то заплатить за это.

— Будет немножко неприятно, — прошептал я себе под нос.

Маленький черный кролик, окруженный красным ореолом, вылетел из-под снежно-белых нижних юбок.

Впрочем, не вся кровь принадлежала ей. Ружье резко дернулось у меня в руках, и от затвора отлетел кусок металла, прихватив с собой большую часть моего указательного пальца.

Из дома высыпали слуги, как могильные черви из трупа. Никто не пожелал обратить внимание на мою оторванную фалангу. Они столпились вокруг Марчеллы, всхлипывая и причитая. Девчонка же лежала молча, не хныча и не жалуясь, и вскрикнула только один раз, когда ее переложили на деревянные носилки, чтобы перенести в просторный холл. Я поплелся вслед за ними.

Слуги не придумали ничего лучшего, как остановить кровотечение грязным носовым платком. А я поднялся на хоры,[45] чтобы оттуда наблюдать за происходящим внизу.

Вскоре прибыл важный доктор Руджеро, которого сопровождал молоденький ученик, явно полное ничтожество. Доктор решительно протолкался сквозь толпу плачущих слуг, выражая досаду нетерпеливыми восклицаниями и властно распорядившись принести горячую воду и чистые тряпки. Молодой человек осмотрел рану и с пафосом потребовал того же. Как выяснилось, после моего выстрела пуля попала Марчелле в колено под неприятным углом. Осколок свинца раздробил коленную чашечку, разорвав ткани и сухожилия всего сустава целиком. Доктор с гордым видом извлек из саквояжа необычного вида пинцет с изогнутыми зубчиками.

— Вы слышите меня, дитя мое? — обратился он к Марчелле, которая лежала молча, если, конечно, не считать легкого стука, с которым капли крови падали на каменные плиты пола.

Она была единственной, кто не плакал, не считая меня, сидевшего вверху, на галерее. Я сунул в рот обрубок пальца и сосредоточенно сосал его, пока она лежала внизу, неподвижная, как мраморная статуя святой, и ее мученический крест алел у нее на ноге.

Взгляд ее открытых глаз нашел меня на галерее. Она, не отрываясь, смотрела на меня, пока я вдруг не ощутил, как к горлу у меня подкатили тошнота и страх. Кожа у меня на лице натянулась, и нога принялась нервно выстукивать дробь по полу. Я любил наш деревенский дом совсем не так, как Палаццо Эспаньол. Он не желал быть мне отцом и защитником. Здесь я не чувствовал себя в такой безопасности, как в Венеции.

Но ш-ш! Хирург склоняется к моей сестре, чтобы прошептать что-то ей на ушко.

Представляю, как, наверное, и сопереживающий читатель, что Руджеро сказал: