— Встань, Маня! — говорит он твердо и спокойно, поднимая ее. — Ты плохо знаешь меня, если думаешь, что жизнь моя пойдет по-старому. Ты будешь там, а я тут. Тебя будет ласкать твой муж. А я буду обнимать жену, мечтая о тебе, как все эти годы. Довольно лжи! Я устал.
«О Боже мой! Где правда? Где ложь? Что нужно делать? Помоги мне, Боже! Ничего не вижу. Я ослепла», — думает она, вся дрожа и цепляясь за его руку, чтобы не упасть.
— Пойдем, Мари. Я доведу тебя.
— А ты?
Он идет рядом с ней, не отвечая, уже далекий от нее, уже чужой — она с ужасом чувствует это. Не умеет объяснить, но чувствует. И словно слепнет от ужаса. И еле волоча ноги, бредет за ним, жалкая, бессильная, безвольная. «Не может быть, не может быть», — мечется и бьется одна тоскливая мысль.
Вот они уже у обрыва. Лес скрылся из глаз, Нелидов останавливается.
— Мари, я забыл тебе сказать, это жгло мне душу все годы. Все эти дни я рвался тебе сказать, и забывал рядом с тобою. Мари, я был тогда в Венеции. Ты это знала?
— Ты? Ты был в Венеции?
— Соня писала мне, что ты ждешь ребенка. И я кинулся за тобой, чтобы вымолить прощение.
Схватив его за плечи, она приникает почти к его лицу, к его губам.
— Твой муж встретил меня на вокзале. Она ждет, расширив глаза, затаив дыханье.
— Ты этого не знала, Мари?
— Нет…
Руки ее слабеют. Она опускает голову ему на плечо.
— Мы были рядом, Николенька? — через секунду спрашивает она.
— Через канал… и целую ночь. Я видел огонь в твоем окне. Я уехал, проклиная тебя. И все эти годы думал, что ты меня обманула, что Нина — не моя дочь. Ты мне простишь теперь?
Отклонив ее голову, он целует ее холодные губы. Она стоит без слов, без мыслей, как бы уничтоженная. Слишком необъятно несчастье, сразившее ее.
Он идет назад, к своей усадьбе. Потом останавливается, охваченный ужасом.
«Куда же я иду? Домой? Как я вернусь? Как я взгляну в глаза Кате? Как я солгу теперь? Она прочтет все в моем лице. Я убью ее этой правдой. Лгать? Всю жизнь лгать? Целовать не любя?»
Он машинально возвращается и видит Маню у обрыва, на том же месте.