— Потому что днем я одна, а вечером другая. У меня не только другие глаза, рот, походка, у меня вечером другая душа! Неужели ты до сих пор этого не знаешь?
Ниночка плачет и капризничает в комнате рядом.
— Что с нею? Жар?
— Нет. Могла бы я разве быть счастливой, если б у нее был жар?
«Значит, ты счастлива?..» — хочет он спросить. Но не смеет.
— А все-таки этот плач действует на меня так точно на душу камень кладут. Все притупляется разом. И знаешь, что я заметила? Я дома одна, на улице другая. Это меня даже тревожит.
Она вдруг улыбается. И левая бровь ее капризно подымается.
— Не могу же я иметь две квартиры: одну для дневной, другую для вечерней жизни.
— А! Ты заметила зависимость артиста от повседневного!
Он опять берет ее руку и целует в страстном порыве. Она вдруг широко открывает глаза. С неподдельным изумлением. Смотрит одну секунду.
Довольно! Он понял. Он встает и подходит к окну.
«Она уже не любит меня».
— Едем, Марк, к тебе, — серьезно, озабоченно говорит она, через полчаса входя в комнату, уже одетая, в шляпе.
— Маня! Как красиво! Где ты сшила это платье!
— Сшила! Я купила его готовое в Вене. У меня нет еще денег, чтоб иметь портниху. Но неужели тебе нравится это платье? Эта идиотская мода?
— Ты прекрасна. Вот все, что я вижу!
— Когда у меня будут деньги, я отвергну моду или создам ее сама, как это делала Башкирцева [90]. Одеваться как все — в этом есть что-то возмутительное! Но я смиряюсь пока.
— Ты хочешь позавтракать со мною?
— Нет. У тебя есть рояль?
— Клавесин.