В ходе моих случайных коротких бесед с Николаем II в Царском Селе я пытался понять его характер и, думаю, в целом мне это удалось. Он был крайне сдержанным человеком, не доверявшим человечеству и крайне презиравшим его. Он не был хорошо образован, но у него были некоторые знания о человеческой природе. Он не заботился ни о чем и ни о ком, кроме своего сына, а может быть, и дочерей. Это ужасное равнодушие ко всему внешнему делало его похожим на какой-то неестественный автомат. Глядя на его лицо, я как будто видел за его улыбкой и очаровательными глазами застывшую, застывшую маску полного одиночества и запустения. Я думаю, что он мог быть мистиком, терпеливо и страстно ищущим общения с Небом и уставшим от всего земного. Может быть, все на свете стало для него ничтожным и неприятным оттого, что все его желания так легко удовлетворялись. Когда я начал узнавать эту живую маску, я понял, почему было так легко свергнуть его власть. Он не хотел за нее драться, и она просто выпала из его рук. Власть, как и все остальное, он ценил слишком дешево. Он вообще устал от этого. Он сбросил с себя авторитет, как прежде мог бы сбросить парадный мундир и надеть более простой. Для него было новым опытом обнаружить себя простым гражданином без государственных обязанностей и мантий. Уйти в частную жизнь не было для него трагедией. Старая мадам Нарышкина, фрейлина, рассказывала мне, что он сказал ей: «Как я рад, что мне больше не нужно ходить на эти утомительные встречи и подписывать эти вечные документы! Я могу читать, гулять и проводить время с детьми». И, добавляла она, это не было позой с его стороны. Действительно, все, кто наблюдал за ним в плену, единодушно говорили, что Николай II вообще казался очень добродушным и похоже, ему нравился его новый образ жизни: он рубил дрова и складывал бревна в штабеля в парке. Он немного занимался садоводством, греб и играл с детьми. Казалось, что тяжелое бремя упало с его плеч, и он почувствовал большое облегчение.

Жена же его, женщина гордая и сильная, с совсем земными амбициями, остро чувствовала потерю своего авторитета и не могла смириться с новым положением дел. Она страдала истерией и временами была частично парализована. Она угнетала всех вокруг своей истомой, своей нищетой и своей непримиримой враждебностью. Такие люди, как бывшая императрица, никогда не забывают и не прощают. Пока шло судебное следствие о поведении ее ближайшего окружения (Вырубова, Воейкова, Распутин и др.), я должен был принять некоторые меры к тому, чтобы она не действовала в сговоре с царем на случай, если им придется давать показания. Вернее было бы сказать, что я должен был помешать ей оказывать чрезмерное влияние на ее мужа. Итак, пока шло расследование, я разлучил пару, позволяя им встречаться только во время еды, когда им запрещалось упоминать прошлое. Я изложил государю свои причины этого акта суровости и просил его помочь в проведении его, чтобы никто не имел никакого отношения к делу, кроме тех, кто уже знал об этом — Коровиченко, Нарышкиной и, кажется, графа. Бенкендорф. Они сделали все, что я просил, и строго выполняли мой приказ, пока это было необходимо. Все заинтересованные говорили мне, какое замечательное благотворное действие произвела на царя разлука и как она сделала его живее и вообще веселее!

Когда я сказал ему, что будет следствие и что, может быть, придется судить Александру Федоровну, он и глазом не моргнул, а только заметил:

— Ну, я не думаю, что Алиса имеет к этому какое-то отношение. У вас есть доказательства?

— Пока не знаю, — ответил я на это.

Во всех наших разговорах мы избегали использования имен или титулов и просто обращались друг к другу на «вы».

— Ну, как вам Альберт Томас? В прошлом году он у меня обедал. Интересный человек. Напомните ему меня, пожалуйста. (Я передал это сообщение.)

То, как он сравнил «прошлый год» с «нынешним», показало, что Николай II, может быть, временами и размышлял о прошлом, но мы никогда толком не обсуждали изменение его позиции. Мы коснулись таких вещей лишь вскользь и поверхностно. Казалось, ему было трудно упоминать об этом и особенно о людях, которые так быстро дезертировали и предали его. При всем своем презрении к человечеству, он не ожидал такой неверности. Из намеков, проскальзывавших в его разговоре, я понял, что он все еще ненавидит Гучкова, что считает Родзянко мелочным, что он не может себе представить, что такое есть Милюков, что он очень уважает Алексеева, а также до известной степени князя Львова.

Только однажды я видел, как Николай II взволновался, как и любой другой человек.

То ли Совет солдатских и рабочих депутатов, то ли Совет гарнизона (не помню какой) решил последовать примеру Петрограда и организовать официальные похороны жертв революции. Он должен был состояться в Страстную пятницу, на одной из главных аллей Царскосельского парка, на некотором расстоянии от дворца, но как раз напротив окон комнат, занимаемых императорской семьей. Царю предстояло наблюдать за церемонией из окон своей позолоченной тюрьмы, видеть, как его гвардия с красными знаменами отдает последние почести павшим борцам за свободу. Это был необычайно острый и драматический эпизод. В то время гарнизон был еще в порядке, и мы не боялись никаких беспорядков. Мы даже были убеждены, что войска хотели показать свою выдержку и чувство ответственности, что они и сделали. Но по мере приближения дня церемонии Николай II все больше и больше смущался и просил меня провести похоронную демонстрацию в другом месте или, по крайней мере, отложить ее на другой день. По какой-то причине он особенно желал, чтобы она не состоялась в Страстную пятницу, когда он постился. Боялся ли он толпы или думал о других Страстных пятницах в прошлом?

Однако, когда позже я сказал ему, что он должен готовиться к дальнему путешествию, он остался совершенно спокоен. Это было в конце июля. С начала лета вопрос об императорской семье привлекал к себе слишком много внимания, доставляя нам немало беспокойства. Люди стали вспоминать забытые эпизоды царского правления, когда реакционеры, казалось, обнадежились, а их противники наполнились ненавистью и жаждой мести. Дисциплина царскосельского гарнизона слабела, и я опасался, что в случае новых волнений в Петрограде Александровский дворец окажется не в безопасности. Кроме того, агенты-провокаторы начали распространяться слухи о контрреволюционных заговорах и попытках похитить царя, которые быстро распространялись в гарнизоне. Однажды ночью автомобиль прорвался через забор дворцового парка и, как говорят, пытался добраться до дворцовой территории. Конечно, это было не что иное, как хулиганство. Но все же мы были вынуждены поставить дополнительную охрану там, где был сломан забор. Однако тревожные слухи продолжали распространяться, и в конце концов я решил временно перевести царя и его семью в какое-нибудь отдаленное место, в какой-нибудь тихий уголок, где они привлекали бы меньше внимания. Хотя правительственное расследование действий клики Распутина оправдало императрицу, королевская семья не могла быть отправлена за границу, потому что Великобритания отказалась оказывать гостеприимство родственникам своего правящего дома во время войны. Их нельзя было безопасно отправить в Крым, поэтому я выбрал Тобольск, место действительно отдаленное, без железнодорожного сообщения, и которое зимой было почти изолировано от мира. Губернаторский дом в Тобольске был довольно удобен, и для семьи можно было устроить сносное жилье.

Мы готовились к их отъезду в строжайшей тайне, ибо огласка могла привести к всевозможным препятствиям и осложнениям. Не все члены Временного правительства были извещены о местонахождении императорской семьи. На самом деле его знали всего пять-шесть человек во всем Петрограде. Легкость и успех, с которым мы организовали отъезд, показали, насколько к августу укрепился авторитет Временного правительства. В марте или апреле было бы невозможно переместить царя без бесконечных консультаций с Советами и т. д. Но 1 августа царь с семьей выехал в Тобольск по моему личному приказу и с согласия Временного правительства. Ни Советы, ни кто-либо другой не знали об этом до тех пор.

Когда была назначена дата отъезда, я объяснил царю ситуацию и велел ему готовиться к путешествию. Я не сказал, куда он едет, а только посоветовал ему взять как можно больше теплой одежды. Государь внимательно слушал, и, когда я сказал ему, чтобы он не беспокоился, что это делается для пользы его семьи, и вообще пытался его успокоить, он посмотрел мне прямо в лицо и сказал:

— Я не беспокоюсь. Мы вам верим. Если вы говорите, что это необходимо, я уверен, что так оно и есть. — Он повторил, — мы вам верим.

Когда он это сказал, я вспомнил другую сцену, имевшую место в былые дни, — суд над этим замечательным человеком, Карлом Траубергом, главой Северной террористической организации, в Петроградском военном окружном суде. Эта организация имела уже много успехов и готовилась к еще более серьезным нападениям, в том числе на великого князя Николая Николаевича, Щегловитова и других. Трауберга собирались приговорить к смертной казни. Председательствовал генерал Никифоров. Он был жестоким и циничным человеком, для которого не было ничего святого. На протяжении всего процесса Трауберг отличался мужественным поведением, как истинный революционер. Спокойно, мужественно и без колебаний он давал показания против себя, чтобы выгородить друзей. Когда прокурор попытался поставить ему подножку и уличить в противоречии с самим собой, судья, со свойственным ему цинизмом, повернулся к прокурору и строго сказал: «Суд верит Траубергу, суд знает, что он говорит правду». Я помню, как вспыхнуло от радостной гордости лицо подсудимых, и как было общее движение в суде — дань нравственной победе революционного духа. Через два дня Карл Трауберг был повешен «по приказу Его Величества».

Все это мельком вспомнилось мне, когда я взглянул на Государя. Думаю, в моих глазах он прочитал торжество, ибо, когда он сказал: «Мы вам верим», я почувствовал, что все, кто погиб за победу великой Революции, наконец отомщены. Он мне поверил! Он, самодержец, никому особо не доверявший, доверил себя и своих детей Революции. Не я, а сама Революция победила архиреакционера. Толпа, пьяная от крови, не может понять такой мести, такого триумфа. Убийцы, ныне находящиеся у власти в России, и все так называемые «практичные политики» улыбнутся такой наивности, но я убежден, что это единственный вид мести, достойный великой Революции, которая всегда должна представлять собой торжество человеческой доброты и милосердия.

Отъезд царя и его семьи в Тобольск состоялся в ночь на 1 августа. Все приготовления к моему удовольствию были завершены, и около одиннадцати часов вечера, после заседания Временного правительства, я отправился в Царское Село для наблюдения за отъездом. Сначала я обошел казармы и осмотрел гвардейцев, выбранных самими полками для сопровождения поезда и охраны царя по прибытии его в пункт назначения. Все были готовы и казались веселыми и довольными. По городу ходили смутные слухи об отъезде, и с раннего вечера вокруг дворцового парка стали собираться любопытные зеваки. Во дворце шли последние приготовления. Багаж вывозили и хранили в автомобилях и т. д. Мы все были на взводе. Перед их разлукой я разрешил государю увидеть его брата Михаила Александровича. Естественно, я должен был присутствовать при этой беседе, хотя мне это и не нравилось. Братья встретились в кабинете императора около полуночи. Оба выглядели очень взволнованными. К ним вернулись все переживания последних месяцев. Они долго молчали, а потом завели непринужденный, обрывочный разговор, характерный для таких торопливых бесед: «Как Алиса?» — А как мама? — спрашивал великий князь и т. д. Они стояли лицом друг к другу, все время ерзая, и иногда один брал другого за руку или за пуговицы мундира.

— Могу я увидеть детей? — спросил меня Михаил Александрович.

— Нет, — ответил я. — Я не могу продлить встречу.

— Очень хорошо, — сказал великий князь своему брату. — Поцелуй их за меня.