— Как у всех…— в уголках глаз женщины блеснула влага: — в чем-то хороший, в чем-то оболтус, за которым как за ребенком надо ходить. Но, в основном, хороший….

Белова вздрогнул и подняла глаза к потолку, наверное, собралась заплакать.

— И вот смотрит сейчас на нас Николай Николаевич оттуда — я кивнув в направлении потолка: — и думает — что ж, ты Сима, за меня заступиться не хочешь? Что же, ты позволишь этим скотам, что мужа твоего, как на бойне, несколько минут ножами в живот тыкали, мучали его перед смертью, безнаказанными остаться. Я уже ничего сделать не могу, а ты, Сима, жизнь моя, лежишь тут, горем своим упиваешься. Так? Правильно я все изложил, Серафима Витальевна?

Женщина судорожно хватала воздух широко раскрытым ртом, в глазах ее рвалась наружу ярость. Потом, в ней как будто, что-то перемкнуло, она отвернулась от меня и завыла, низко, утробно. Из маленькой клетушки выскочил врач, наградив меня взглядом, которым медики щедро делятся с милиционерами, лезущими все время со своими тупыми вопросами и мешающими процессу выздоровления. Оттеснив меня от кровати корпусом, доктор склонился над продолжающей выть на одной ноте женщиной, и что-то невнятное забубнил. Поняв, что мне здесь больше не рады, я двинулся к выходу из реанимационного бокса. Когда я спустился вниз на лестничный пролет, вверху хлопнула дверь, и барышня во все белом крикнула мне в спину:

— Милиционер, эй, подождите. Вас доктор просит вернуться.

Я пожал плечами по узким халатиком и быстро пошел обратно, пока не передумали.

Врач стоял в метре от кровати Беловой, прожигая меня недовольным взглядом. Больная лежала, повернув голову вбок, насколько ей позволяла повязка, старательно избегая моего взгляда. Щеки Серафимы Витальевны блестело несколько мокрых дорожек.

Я подошел и замер в метре от постели больной.

— Я почти ничего не помню. Только те парни были не местные, местных я всех знаю — женщина говорила достаточно четко, но продолжала отворачиваться от меня: — И не пэтэушники, а гораздо взрослее, лет двадцать два — двадцать пять. И одеты хорошо — брюки, рубашки, чистенькие такие, приличные. И одного, который над мужем сидел, на спине, на поясе, какая-то красная полоска была. Я не могу вспомнить, что это было. Просто мелькнуло что-то красное и все. Больше я ничего не помню. Правда. Как очнулась — все время об этом думаю. Какие-то силуэты передо мной появляются, но лиц не помню. Все, я больше ничего вам не смогу сказать.

— Спасибо — я слегка поклонился: — мы постараемся их найти. Выздоравливайте.

Злой взгляд врача жег мне спину так, что я остановился, только выскочив на улицу, так как вспомнил, что у меня есть еще одно дело в этой обители боли и скорби.

— Барышня, а ночью с адреса (я назвал дом, где, надеюсь, до сих пор сладко спала Наташа), никого не привозили?

Медсестра лет пятидесяти, хмыкнула на меня, бросив взгляд из-под очков в металлической позолоченной оправе, но в журнал поступивших заглянула.

— Поступал. Гражданин Веснин, Алексей Михайлович, шестидесятого года рождения, машинист земснаряда. Диагноз — сотрясение мозга. Пояснил, что в квартире избили пьяные милиционеры.

Еще один хитрый взгляд из-под очков.

— Что, милиционеры протрезвели и решили подсуетится?

— Я, барышня, человек серьезный и практически непьющий. А гражданин Веснин, с пьяных глаз, хотел, к проживающей там же учительнице младших классов, немного поджениться, но она почему-то не захотела. Так я пройду?

— Халат накинь, человек серьезный. Палата сто шестая.

В большой палате стояло восемь металлических кроватей, с растянутыми сетками. Обитатели палаты, как я понимаю, относились к выздоравливающим, так как вел активный образ жизни, играя в карты и читая газеты. «Речник», в наспех застиранной тельняшке и поношенных семейных трусах, с мрачным видом лежал на кровати у двери, вперив тяжелый взгляд в свой ступни в несвежих носках серо-голубого цвета.

— Здравствуйте, товарищи — я взял стульчик у одной из кроватей и с искренней улыбкой присел к своему знакомцу. Тишина была мне ответом, но уши всех обитателей палаты развернулись в мою сторону.