– Я думала, он хотел похоронить свою связь с Назаретом глубоко в прошлом, для собственного же блага.

Двое мужчин в костюмах шумно усаживаются за соседний столик. Если я могу слышать их, значит, и они могут услышать меня; это делает наш и без того неестественный, закодированный разговор еще более неловким.

– Ну, да. Я говорила ему это. – Теперь я слышу саффолкский акцент в своем голосе: произношу «г’рила», и это проглатывание звуков – единственное, от чего я не могу избавиться. – Если он сорвет крышку – то что помешает всему выйти наружу?

Гринлоу смотрит на мужчин в костюмах, прежде чем ответить, так тихо, что я едва могу расслышать:

– Расследование, конечно же, проводилось. В маловероятном случае, если кто-то заговорит – для нас хорошо, что тело кремировано. – Не только сами фразы конфиденциального содержания, но и та безэмоциональность, с которой она их произносит, повергают меня в молчание. – Однако я понимаю, о чем вы. Я думала, что наша, э-э… договоренность исключает то, что он когда-нибудь снова сделает такую глупость.

Хелен Гринлоу вся состоит из жесткой логики. Словно нашла способ вынести все человеческое в себе за скобки. Я почти завидую ей. Неудивительно, что она так многого добилась. Что сказал бы о ней современный психиатр? Социопатия? Пограничное состояние? Она – противоположность Хонор во многих отношениях, вся анализ и контроль; там, где Хонор – чистая импульсивность. Хонор – это другой тип сверхчеловека, слишком много эмоций, содержащихся в одной душе. Хелен же не трогает ничто, кроме собственных достижений.

– У него в голове бродит много мыслей. – Как я могу объяснить все эти запутанные тонкости, которые Джесс интерпретировал, как предательство? Он прокручивает события в уме до тех пор, пока они не улягутся в рамки его мышления. Для Хелен существуют сила или слабость, долг или пренебрежение им, а не этот водоворот эмоций, остаток наших прежних чувств. – Что вы собираетесь делать? – спрашиваю я. – Вы пойдете в полицию? Потому что если вы так сделаете… я хочу сказать, что это не кончится добром для любого из нас, но… у меня есть дочь. – При этих словах Гринлоу смотрит на меня с удивлением, словно понятие семейной жизни и желание защитить того, кого ты любишь, – некая интересная слабость.

Официант ставит на стол еду. Хелен разрезает лепешку и накладывает сверху толстый слой взбитых сливок, прежде чем ответить.

– Каким образом он может выйти со мной на связь? Чего мне ожидать?

Я отзеркаливаю ее действия, однако кладу свою намазанную лепешку обратно на тарелку. Я понимаю, что не смогу ее проглотить.

– Не знаю, – вынуждена я признать. – Полагаю, так же, как и я, но мы теперь совсем разные люди и живем различной жизнью. Когда-то я могла бы предсказать его поведение, но думаю, что те дни давно прошли. Я сказала ему никуда не лезть. Я бы хотела никогда больше не иметь с этим ничего общего. Пожалуйста, не могли бы вы пояснить, что собираетесь делать? – Даже когда я это произношу, мне интересно – есть ли смысл спрашивать? С таким же успехом я могла бы обратиться с вопросом к одной из статуй в вестибюле.

– Делать? Ну, я заплачу ему, конечно. – Гринлоу слегка пожимает плечами. Моя челюсть отвисает. – Я работала слишком тяжело и слишком долго, чтобы все потерять из-за этого. Я делаю добро. Я нужна людям. – Она выдерживает мой взгляд, хотя мы обе знаем, что она увильнет от любого рода ответственности, даже если одна останется сидеть в правительстве. – А чего вы ожидали? – спрашивает она, и я понимаю, что, конечно, именно этого я и ожидала. – Я уже делала так раньше.

Гринлоу явно может себе это позволить. Деньги не имеют для нее значения. Мне нужно заставить ее увидеть всю важность проблемы, обратить ее внимание на единственное последствие, которое для меня существенно.

– Хонор – моя дочь – у нее… слушайте, мне не нравится выражение «душевное расстройство» и все пересуды, которые приходят вместе с ним, но просто – она больна и невероятно ранима. Она такой человек, о котором нужно заботиться. Она необыкновенный человек, она живет настолько глубокой жизнью, что все причиняет ей боль, это словно занозы в ее пальцах и битое стекло в ногах. И если все откроется – даже случайно, если полиция придет за мной и она узнает… Хонор уже лежала в больнице, она пыталась… – Если я скажу эти слова, слезы хлынут рекой. – Знаете, это было непросто для меня – прийти сюда сегодня. Но я готова сделать все, что угодно, лишь бы защитить Хонор от этого. Как мать, вы знаете, что это такое.

Ничего. Никакой реакции. Я должна была догадаться, что нет смысла взывать к ней на таком основании.

Внезапно я чувствую потребность оправдать свою непростительную роль во всем этом.

– На этом бы все и закончилось. Я никогда не прощу сама себя, знайте. Мне было всего семнадцать, и я понятия не имела, к чему все это приведет, и я… – Мой голос дрожит, но я не стану плакать перед ней. Я хочу сказать «была бедной», однако произнести эти слова язык не поворачивается, и тогда я говорю: – И мне было голодно и чертовски холодно[7].

«Хол’на» – мне кажется, что последнее слово эхом разносится по залу. Лицо Хелен маловыразительно. Почему ее должны волновать мои оправдания? Она никогда не оправдывалась.

Электронный звонок заставляет меня подпрыгнуть.

– Ах, – произносит она. – Мне пора возвращаться к работе. Я провожу вас к выходу.