— Вы что-нибудь предлагаете?

— Да.

Колчак раздраженно улыбнулся.

— Что же?

— Уйти в Монголию. У нас есть верные люди, и это немало. Чехи не станут мешать: у них приказ Жанена.

Адмирал долго молчал, тер щетинистый подбородок, ерошил короткие волосы.

Он знал: от Нижнеудинска к границе Монголии тянется почтовый, почти заброшенный тракт. Это триста верст заснеженного, гиблого пути, лишенного признаков жизни. К тому же на тракте, по сведениям чехов, то и дело появлялись отряды партизан. Правда, конвой адмирала — пятьсот шестьдесят офицеров и солдат — в силах был справиться с ними. Если, разумеется, люди не разбегутся куда глаза глядят.

Допустим, пойдут. А дальше? Перевалы, по которым следовало форсировать границу, бог знает, как высоки и покрыты глубоким снегом. А за ними — безбрежная Гоби, мертвая пустыня без жилья и людей. Редкие кочевья монголов — вот все, что в лучшем случае мог встретить беглый адмирал на этом белом, как сама смерть, пути.

Колчак вздохнул и растерянно посмотрел на женщину.

— Это весьма проблематичный выход, Анна. А вы? Пойдете со мной?

— Да. Путь в Монголию крайне опасен; в Иркутске красные или бело-зеленые[6]. Хрен редьки не слаще. Я готова к любой дороге, но вместе с вами.

— Благодарю вас, Анна. Но я ничего не скажу сейчас. Надо подумать, посоветоваться с Занкевичем и Пепеляевым.

Всю ночь в вагоне адмирала горел свет. Утром легко поддающийся уговорам Колчак был уже горячим сторонником бегства в Монголию. Занкевичу приказал принять на себя начальствование над экспедицией.

Генерал тотчас отправился к Гассеку и получил от него заверения, что чехи не станут чинить препятствий уходу адмирала.

Вечером Колчак собрал конвой и сказал речь. Он коротко сообщил о положении в Иркутске и на Дальнем Востоке и уведомил охрану о принятом им решении. Немного помедлив, заключил:

— Каждый из вас волен выбирать. Желающие остаются со мной.

Он всматривался в непроницаемо вежливые или непроницаемо холодные лица моряков, и где-то на самом дне горла у него рождался хрип злобы и отчаяния. Он хотел верить им и не мог: эти нижние чины были из того, чужого мира, с которым он воевал насмерть, и полагаться на них до конца было невозможно.

Но тем не менее сказал Тимиревой и Занкевичу, когда они остались одни:

— Хоть охрана не бежит от меня в трудный мой час. Я верю морякам.

Занкевич покачал головой.