Эме де Куаньи, герцогиня де Флери, была моей ровесницей и я, конечно, не раз встречала ее при Версальском дворе, но круги нашего общения были различны и я никак не могла бы сказать, что считалась ее приятельницей. Впрочем, забыть эту женщину нельзя было бы, даже увидев ее всего один раз, — она считалась признанной красавицей, за очарование ее называли «королевой Парижа», а писатель Шодерло де Лакло, поговаривали, обессмертил ее порочную прелесть в образе маркизы де Мертей[13]. Неизвестно, насколько точным было его перо, но о герцогине де Флери действительно ходили толки: выданная замуж в пятнадцать лет, она напропалую изменяла мужу и славилась многочисленными любовными связями — настолько многочисленными, что это вызывало оторопь даже у видавшего виды версальского общества.

Я помнила ее восхитительной юной женщиной, гибкой, как ива, с каштановыми, отливающими золотом волосами и бархатными глазами на фарфоровом личике, черты которого можно было бы назвать идеальными. Ее внешность вызывала тогда во мне чувство женского соперничества, и я не стремилась записывать ее в подруги. Сейчас, спустя десять лет, она сохранила свою красоту, но стала массивнее (хотя тяготы материнства ее, кажется, миновали). Ее налитая грудь выглядела тяжеловато в лифе платья-чехла, сшитого из дорогого лимонно-желтого шелка. Округлое лицо с темно-пунцовыми губами манило и притягивало взгляд, но ему не хватало свежести, — слишком явны были признаки недосыпания и излишеств, а огромные темные глаза были подернуты знойной и влажной поволокой, выдающей женщин, которые настолько любят мужчин, что уже потеряли им счет в своей постели.

Меня удивило ее имя — графиня де Монтрон, но она опередила любые мои расспросы, безапелляционно заявив:

— Да, дорогая моя, я уже очень давно не герцогиня де Флери. И — даже уже не графиня де Монтрон… Я дважды разведена, и мне очень нравится, когда меня называют так, как называли в юности: Эме Франкето де Куаньи.

Она не вдавалась в ностальгию о Версале, не предавалась воспоминаниями о короле и злосчастной судьбе Марии Антуанетты. Прежде чем я успела осмыслить ее заявление о двойном разводе (раньше мне не приходилось встречать дам, переживших такое), Эме деловито завершила свой визит у Розы, забрала полагающиеся ей упаковки с товарами и решительно предложила прогуляться по улицам Парижа и побеседовать.

— Погода восхитительна! Не всегда март в столице так чудесен. Скажите своему кучеру, пусть следует за нами, а мы полюбуемся Сеной и поговорим. Приходилось уже вам видеть, Сюзанна, как пляшут парижане на площади Звезды? Да, жизнь продолжается… и продолжается даже без нас, аристократов, как это ни обидно!

Она прибыла в лавку мадемуазель Бертен в добротной открытой коляске, над которой был натянут примечательный зонт из плотной светлой тафты, — гулять в таком экипаже действительно было одно удовольствие, и, раз она обладала таким средством передвижения, можно было подумать, что ее финансовые дела идут неплохо. Но Эме и тут предвосхитила мои замечания.

— Буду откровенна: в Париже у меня есть друзья, которые меня поддерживают. Одного вы знаете, это — наш с вами общий знакомец Морис, который нынче в таком явном фаворе у корсиканца… — Она засмеялась, блеснув белыми зубами: — Впрочем, коляску мне одалживает банкир Клавьер. Сказала вам уже Роза об этом? Нет-нет, мы с ним не любовники, только деловые партнеры: оба не любим Бонапарта и оказываем друг другу поддержку в салонах.

— Вы много посещаете салоны?

— Почти каждый вечер. Бываю у мадам де Монтессон, хотя там невыносимо скучно, и даже у принцессы де Водемон, хотя у нее иногда собирается всякий сброд… Она принимает даже Фуше. Лучшее место — у мадам де Сталь. Вот где оттачивают языки на первом консуле!