По счастью, сегодня вечером ее не затрагивали. Разумеется, я хочу полную семью, хочу быть уверенным, что достиг всех полагающихся жизненных целей, однако не позволю каким-то гинекологическим форс-мажорным обстоятельствам диктовать мне условия.

Я подошел к бассейну и сел. Стеф скрылась в доме, предоставив мне еще раз осмыслить все случившееся за день и порадоваться успеху. Жизнь и есть твоя настоящая работа, и ты просто лентяй и тупица, если делаешь ее спустя рукава. Наверное, одна из причин, по которой я уверовал в это, — мой отец. Не поймите меня неправильно, он был вполне достойный человек. Он был терпеливым и щедрым, не так уж часто раздражался, мог по-настоящему рассмешить, когда у него было время и желание. Отец зарабатывал на жизнь, продавая краску для ремонта. У него в наличии всегда были самые модные оттенки, отделочные материалы, фурнитура и инструменты. Он был бодр и дружелюбен, всегда помогал донести покупки до машины, если перед ним была женщина, пожилой человек или просто кто-то, кому явно не помешала бы помощь. Если оказывалось, что покупатель приобрел слишком много краски, он с готовностью принимал излишки обратно и пытался продать кому-то другому. Этим отец занимался тридцать лет. А затем в один день вышел из магазина, чтобы помочь даме, которая затеяла ремонт в подвале только что купленного дома. И наклонился, чтобы поднять пару галлонных банок с ярко-белой краской, и уже не распрямился. Умер от сердечного приступа в возрасте пятидесяти девяти лет.

Это случилось семь лет назад, и хотя соседи, успокаивая себя, повторяли, что именно такой смерти он бы и хотел — прямо в магазине, помогая кому-нибудь, — моя мать наедине со мной высказывала предположение, что сам отец предпочел бы, чтобы это случилось намного позже, желательно в Арубе. Она шутила, как говорят обычно, если речь заходит о смерти, но тогда я уже знал, что отец выбрал бы вовсе не Арубу. Еще в детстве я заметил, что в комнате отца (рассованные по всем книжным шкафам в самых неудобных местах) стоят многочисленные книги по французской истории и культуре, устаревшие лет на десять-пятнадцать, по грамматике с комментариями, и словари с карандашными пометками, сделанными почерком отца, однако весьма необычным для меня — более убористым и старомодным, чем я привык видеть в списках покупок или записках на холодильнике. Кажется, я ни разу не слышал, чтобы отец произносил по-французски хотя бы слово, но когда заглянул в его грамматики в последний раз — через неделю после его смерти, когда помогал матери разбирать оставшиеся вещи, — то понял, что они для весьма продвинутого уровня, а пометки на полях ясно говорят о том, что этот ученик не просто разглядывал картинки.

Как-то раз я спросил по поводу этих книг мать, давно — мне было тогда лет тринадцать. Она пожала плечами и пояснила, что отец в детстве ездил во Францию на каникулы со своими родителями и ему хотелось бы пожить там подольше. Из ее ответа и небрежного тона, каким тот был произнесен, я заключил, что переезд во Францию относится к числу мечтаний отца из «до-Билловой» эры Земли. Он подумывал и говорил об этом, возможно, докучал ей своими мечтами не один год… пока корабль его грез не сел на мель из неспешности и нехватки целеустремленности.

Но после смерти отца, заново увидев его в том зловещем свете, который загорается, когда кто-то совершил свой последний поступок и больше не может ничего добавить к сделанному, я понял, что моя догадка была верна лишь до некоторой степени. Наполовину верна, наполовину ошибочна, наивна и жестока — дети часто с полным бессердечием судят взрослых, которых им предстоит сменить.

Встречаются люди, которые осуществляют свои мечты, не считаясь с окружающими. Патриархи, способные топнуть ногой, взять любовь в заложники и обратить жизнь близких в настоящий ад, лишь бы получить то, чего страстно желают. Мой отец был не из таких, и со временем я пришел к пониманию, как именно все было. Деньги были тут ни при чем. Но моя мать старалась участвовать в жизни города, находила себе небольшие подработки, устраивала школьные вечеринки — ничего особенно важного, но все-таки чувствовала себя нужной, и любящий ее мужчина умерил свои амбиции, потому что ценил ее и хотел, чтобы та была счастлива. К тому же имелся еще и ребенок, у которого были здесь друзья, он привык к окружающим людям, а некоторые знаковые события — дни рождения, испытания, инициации — обязательно должны совершаться на родной земле, нечто важное, что бывает лишь однажды. Подобные соображения способны подрезать крылышки мечте.

Но оставался еще и тот факт, что мой отец был, главным образом, абстрактным существительным, а не глаголом, словом, обозначающим ощущение, а не действие. Очень жаль, что он не получил того, чего хотел, однако в том нет вины матери, меня или мира. Он был хорошим человеком, и у него, я уверен, были неплохие мечты, но мы ведь спим не весь день, и мечтать — это всего лишь половина дела. Нельзя обрести смысл жизни в условном наклонении.

Отец сам лишил себя нежно взлелеянного будущего, проворонил в мечтах и, наверное, понял это, когда было уже слишком поздно. А может быть, и не понял вовсе. Возможно, в тот день, когда он нагнулся, чтобы поднять две большие банки с краской, в глубине души он по-прежнему мечтал о чудесной рыбацкой деревушке на берегу Франции и размышлял, как ему убедить жену — сын наконец-то уехал из дома, — что уже пора переезжать.

Но лично я сомневаюсь. Мечты бессмертны, непостоянны, эгоистичны — кошки твоего подсознания. Когда им становится ясно, что ты не собираешься уступать их требованиям, они покидают тебя и отправляются тереться о другие ноги.

Я не позволю своим мечтам поступить так же. Не такой парень Билл Мур. Билл Мур глагол. Уж поверьте.

Стеф вернулась с двумя бокалами вина. За это время она успела переодеться в легкое платье, надев его на голое тело, и собрала длинные светлые волосы в хвост на макушке. Она казалась такой высокой, стройной и красивой.

— А день-то становится все лучше и лучше, — заметил я.

— Не обещай того, чего не сможешь выполнить, — сказала она, улыбаясь, и протянула мне бокал. — Ты, хозяин жизни, что-то перестал ограничивать себя в вине.

Я поднялся, принимая величественную позу.

— Ты когда-нибудь видела, чтобы я нарушал обещание?

— На самом деле нет, — призналась она, подходя ближе.

Потом мы охлаждались в бассейне; почти не разговаривая, плавали рядом, глядя на луну и звезды.

И вдруг стало совсем поздно. Стеф примерно в половине второго ушла наверх, в спальню. Я зашел в кухню, взять с собой минеральной воды. Наполняя два стакана из вынутой из холодильника бутылки, я заметил, что к кофемашине прислонен небольшой коричневый конверт.

— Что это? — спросил я.

Спустя секунду сверху, из коридора, донесся голос Стеф: