– Потому что госпожа Шрайбер – еврейка.
– Она австрийка, – уверенно возразила Ева.
– Австрийская еврейка. Как твоя мама. Как дядя Феликс. По новым немецким законам немцам запрещено жениться на евреях. Господина Шрайбера могли отправить в тюрьму, хотя он женился на Анике задолго до принятия всех этих законов. Поэтому им пришлось бежать.
Шрайберы были первыми. Но далеко не последними. Многие месяцы через виллу Росселли тек неиссякающий поток. Одни беженцы были более открытыми, чем другие, с учетом тех ужасов, которые им пришлось перенести. Дядя Августо даже посмеивался над отдельными историями. Только за глаза, разумеется, и только в беседах с Камилло, который на протяжении этих двух лет все больше серел.
Чего нельзя было отрицать, так это того, что большинство беженцев, принятых ими даже на короткий срок, находились на разных стадиях шока, а еще постоянно пребывали в нервозном напряжении, будто на пороге вот-вот могла объявиться полиция.
– Я их не помню, Ева, – сказал Анджело мягко. – Но помню, что на вилле некоторое время жили иностранцы.
– Два года, Анджело! Потом они перестали приезжать. Папа сказал, они больше не могут выбраться из Германии.
Тогда Ева не поняла, что это значит, – просто пожала плечами и вернулась к своей жизни. Больше у них в доме не объявлялось никаких испуганных евреев. До сих пор. Теперь их дом был переполнен испуганными евреями.
Ева застыла и сжала кулаки. Сейчас ей требовалась каждая капля сил, чтобы удержать слезы под веками. Но они все равно просочились в уголки глаз и заструились по щекам. Развернувшись, она зашагала в обратную сторону – в поисках места, где могла бы выплакаться без свидетелей. Анджело следовал за ней: безмолвная тень, чья слегка неровная поступь приносила Еве странное успокоение.
Ева шла куда глаза глядят и, только добравшись до места назначения, осознала, что все это время блуждала не бесцельно. Она стояла перед воротами Сан-Фридиано на бульваре Лудовико Ариосто, прямо у входа на старое еврейское кладбище. Здесь не было ни ее матери, ни дедушки с бабушкой – кладбище закрыли в 1880 году, почти шестьдесят лет назад и задолго до того, как они умерли.
Высокие кипарисы, обрамлявшие главную аллею, всегда вызывали у Евы чувство безопасности. Однажды, много лет назад, отец привел ее сюда и показал, где покоятся его прапрадедушка и бабушка по материнской линии. Они носили фамилию Натан – еврейское имя с впечатляющей историей, сказал он. К сожалению, Ева совсем ее не помнила, но кладбище ей нравилось, и она не раз приходила сюда одна, чтобы возложить гладкие камушки на надгробия этих Натанов и вновь пообещать себе расспросить Камилло о предках. Это обещание никогда не выполнялось. Теперь на могилах было совсем мало камней: шестьдесят лет – долгий срок даже для тех, кто старается хранить воспоминания.
Сегодня у нее не было с собой подношений. Ни гальки, ни красивых камушков. Абсолютная легкость в карманах и огромная тяжесть на сердце.
Обветшалые надгробия напоминали Еве перепутанный шахматный набор: некоторые плиты были массивными и фигурными, другие – высокими и богато украшенными, но большинство – низенькими и покосившимися, словно древние пешки. Еве нравилось думать, что надгробия в какой-то мере отражают людей, которые под ними лежат: царственная стать предков вызывала у нее гордость.
Она сразу прошла в дальний угол, к маленькой скамеечке, поставленной кем-то много лет назад, чтобы живые могли спокойно побеседовать с тенями любимых. Анджело следовал за ней по-прежнему молча, но сняв шляпу, как будто носить ее среди могил казалось ему кощунственным. Какая ирония, подумала Ева. Во время молитв и религиозных ритуалов еврейские мужчины, наоборот, покрывали головы, демонстрируя смирение перед Всевышним. Но Ева не стала говорить об этом Анджело.
– Что это за место, Ева? – спросил он, аккуратно присаживаясь рядом: руки на коленях, шляпа в пальцах, трость прислонена к скамейке между ними. Ева подавила порыв ее столкнуть. Как же она устала от вещей, которые их разделяют.
– Старое еврейское кладбище. – Она поворошила носком ковер из палых листьев и сорной травы и выковырнула из земли маленький камушек. Наклонилась, подняла его и покатала между ладонями, очищая от налипшей грязи. Затем встала, положила на надгробие старейшего из Натанов и снова опустилась рядом с Анджело. Тот немедленно взял ее руку и перевернул ладонью вверх, рассматривая.
– Зачем ты это сделала? – И Анджело, достав носовой платок, принялся бережно оттирать грязь с ее пальцев. Эта нежность стерла и гнев Евы. У нее задрожали губы. Как бы она хотела сейчас уткнуться лбом ему в плечо и выплакать весь накопившийся страх и смятение.
– Ева! – позвал Анджело мягко, когда ответа так и не последовало.
Она проглотила чувства, комом теснившиеся в горле, и попыталась выдавить хоть звук. Слова получились тихими, почти шепотом.
– Папа рассказывал, в древние времена было не принято ставить могильные плиты или надгробия. Евреи все равно их возводили, но скорее чтобы случайно не наступить на могилу, не осквернить ее и самому не запачкаться от соприкосновения с мертвецом. Я не знаю точно. Это мицва. – И Ева пожала плечами – универсальный итальянский жест, означающий: «Я не знаю почему, но знаю, что это очень важно».