Французские газеты заговорили об «эпохе процветания». Правильнее было бы назвать этот зигзаг капиталистической экономики не процветанием, а мыльным пузырем, которому рано или поздно уготована естественная судьба: он лопается при всех обстоятельствах. Лопнула в конце концов и разрекламированная «эпоха процветания». Об этом я расскажу в одной из последующих глав.

Но так или иначе, в середине 1920-х годов французские промышленники ликовали и подсчитывали барыши от полученных заказов. Единственное, в чем они испытывали нужду, – это в дешевой рабочей силе. Найти эту силу было нетрудно.

За все время моего пребывания в чужих краях ни в одной из стран капиталистического мира за пределами обескровленной Франции не было недостатка в безработных. Острота этого вопроса для каждой страны определялась лишь количеством их. Если, например, в Англии число безработных на 50 миллионов населения не превышало 1 миллиона, то такое положение признавалось до некоторой степени «терпимым», во всяком случае, не выходящим за пределы понятия хронической болезни. Об «обострении болезни» начинали говорить в том случае, если это число переваливало за 1,5–2 миллиона. Если же оно подходило к 3 миллионам и выше, то английская общественность начинала бить в набат.

Еще в худшем положении были ближайшие соседи по Средиземноморскому бассейну – Италия и Испания. Население этих стран в противоположность Франции быстро увеличивалось. Обе они принадлежали к числу государств со слаборазвитым сельским хозяйством и недостаточно развитой промышленностью, не способными прокормить свое быстро растущее население. Обе они были с давних пор поставщиками людской массы для пароходных компаний, занимавшихся перевозкой переселенцев через океан в относительно малонаселенные государства Латинской Америки.

В Центральной и Восточной Европе в те времена сложились, в свою очередь, очаги постоянной безработицы.

Это территориально маленькая Чехословакия со значительной плотностью населения и Польша с населением 30 миллионов человек, слаборазвитым сельским хозяйством и маломощной промышленностью.

Если не считать Англии, которая не давала на континент ни одного своего безработного, то остальные четыре вышеуказанных страны, а также французские колонии Северной Африки и стали тем резервуаром, откуда французская промышленность черпала в течение двадцати лет между двумя мировыми войнами необходимую ей дешевую рабочую силу.

За время пребывания во Франции мне неоднократно приходилось видеть в газетах официальные сводки численности иностранцев, осевших в этой стране. Читая их, я поражался тому, что каждый десятый житель Франции – иностранец.

На первом месте неизменно шли итальянцы: число их всегда держалось около 1 миллиона. Они представляли интерес не только для промышленности.

Как я указывал выше, Франция после Первой мировой войны была кровно заинтересована в увеличении своего населения. С этой точки зрения итальянские переселенцы, покинувшие свою родину из-за нищеты, безработицы и голода, представляли особенно благодарный «материал».

Принадлежа в подавляющем большинстве к мужскому полу и к возрасту 20–35 лет, они, кроме того, были идеальным с точки зрения интересов правящей верхушки пополнением того пушечного мяса, которого так не хватало Франции для ведения ее империалистической политики. Попав во Францию главным образом как строительные рабочие или в качестве батраков на частновладельческих фермах, они быстро ассимилировались, женились на француженках, получали после пятилетнего пребывания в стране французское подданство и заполняли собою ту брешь в мужской половине населения, о которой говорилось выше.

Но с точки зрения интересов господствующих классов Франции в этом притоке рабочей силы из Италии был один существенный минус: не все эти переселенцы покинули свою страну только из-за безработицы и нищеты.

Среди них было немало эмигрантов политических, бежавших от гнета фашистского режима, установившегося в Италии в начале 1920-х годов. Французская разведка зорко следила за этим не вполне благонадежным, с ее точки зрения, элементом итальянской эмиграции, который в случае решительной схватки труда и капитала в самой Франции мог бы сыграть не последнюю роль.

От бунтарского духа не было свободно и другое слагаемое импортируемой рабочей силы, а именно испанские рабочие, которых в описываемые годы было около полумиллиона. Они расселялись в качестве чернорабочих и батраков преимущественно в южных и юго-западных районах страны. Среди них тоже было немалое число людей, бежавших от политического гнета королевской Испании, а также достаточное количество анархистского элемента, всегда служившего пугалом для капиталиста и для мещанина.

По этой причине при решении вопроса о ввозе рабочей силы из-за границы взоры промышленников обратились в Центральную и Восточную Европу, в страны послевоенных союзников Франции – Чехословакию и Польшу. Политический фон этого «импорта» был несколько иным.

Главным контингентом его были забитые, запуганные, приниженные польские и словацкие крестьяне, задыхавшиеся в тисках нищеты и голода у себя на родине и видевшие единственный выход из этого положения только в переселении в чужие края. Политическая активность этой массы, попавшей в чужую для нее страну и в обстановку чуждого ей быта, без знания языка, естественно, была ничтожной. «Покорная славянская рабочая сила», как выразился во французском парламенте один из депутатов, вполне устраивала французских работодателей.

Количество осевших во Франции рабочих-поляков доходило до 800 тысяч человек. Это были по преимуществу шахтеры на севере страны. Часто случалось, что природный француз, попав в один из шахтерских поселков, широко раскрывал от изумления глаза, слыша вокруг себя только польскую речь и видя вывески только на польском языке. Немалое количество поляков было также рассеяно в других департаментах в качестве чернорабочих и батраков.

Однако, сколь бы тихо ни вела себя эта «покорная славянская рабочая сила», правящая верхушка отлично понимала, что классового сознания у нее не вытравишь никакими посулами, задабриваниями, а тем более угрозами и репрессиями. При изменившихся обстоятельствах в случае «последнего и решительного боя» и эта «покорная сила» могла оказаться по ту сторону баррикад, плечом к плечу с основной массой пролетариата.

В этих условиях крупные французские промышленники не могли, конечно, не заметить, что после разгрома белых армий на политическом горизонте Европы появилась некая новая «туманность», отлично устраивавшая их в вопросе об импорте столь нужной им рабочей силы.

«Туманность» эта – русская белая эмиграция, за которой французская разведка вела зоркое наблюдение с момента появления этой эмиграции на чужих берегах.