Все разъяснилось после боя. Оказалось, что это сделал механик-водитель Александр Баженов.
...Сержант Баженов первым вывел свою тридцатьчетверку на площадь. И тут-то стрелок-радист вдруг радостно закричал: — Товарищи, наши войска разгромили немцев в Сталинграде!!! Они капитулировали!!!
Баженов от неожиданности даже взял на себя сразу оба рычага, остановил танк. Недоверчиво повернулся к стрелку-радисту.
— Откуда ты взял?
— Да случайно на волну попал. А там передают... Не верите, сами послушайте. — И радист, сняв шлемофон, протянул его Баженову. Сержант прижался ухом к наушнику. Да, далекий голос торжественно объявлял о полном разгроме врага в районе Сталинграда...
— Товарищ лейтенант, — обратился сержант Баженов к командиру танка, — разрешите отметить это дело?
— Каким образом? — поинтересовался тот.
— А таким. В моем вещмешке материя красная есть. На всякий случай берег. Ну а теперь... Разрешите, я из него знамя сооружу да на крыше того вон дома и вывешу.
— Что ж, это дело, — согласился лейтенант. — Действуй, механик!
Вот так и появился над воронежской деревней Солдатки красный флаг. Еще шел бой, танкисты добивали последних засевших в подвалах домов фашистов, а под февральским, уже пахнущем скорой весной ветром заплескался алый флаг в честь победы на берегах Волги...
Боем за Солдатки и закончился путь 150-й отдельной танковой бригады по воронежской земле. В том же феврале она получила приказ двигаться на Касторную. Вскоре танки пересекли железную дорогу, ведущую на Курск. Воронежская область осталась за кормой боевых машин...
В пути встретили большую колонну пленных гитлеровцев. В другой раз проехали бы мимо, не останавливаясь. Эка невидаль! Но вот эта... Эта колонна была необычной. Вернее, необычен был вид конвоиров. Во главе степенно вышагивал седобородый дед, повесив на грудь, как автомат, охотничью берданку, по древности не иначе свою ровесницу. А по бокам колонны шли тоже вооруженные охотничьими ружьями, трофейными винтовкам и даже простыми вилами-тройчатками... женщины. Подобного танкисты еще не видывали. Дивились:
— Нет, это ж надо! Женщины за конвойных! Неужто нашего брата-солдата для этого дела нет?..
— А что, и не хватает. Пленных-то эвон сколько, по всем дорогам — колонны. И если на каждую хотя б по отделению...
— А они, бабоньки-то, знают хоть из какого конца ружье стреляет? А ну как немцы разбежаться вздумают...
— Куда уж им разбегаться! Небось рады, что в плен-то угодили. Считай, для них война закончилась...
Петр, подавшись вперед, тоже смотрел из открытого люка на шагавших мимо пленных. Были они грязные, заросшие многодневной щетиной, укутанные поверх пилоток женскими платками, тряпками. Многие из них были с обмороженными щеками, носами. Шли, затравленно и испуганно глядя на советские тридцатьчетверки, на танкистов, высунувшихся из своих машин.
Да, это уже были другие немцы. От прежней наглости, самоуверенности, которые Петр подмечал у пленных фашистов там, на полях Подмосковья, в тяжелую осень сорок первого года, сейчас не осталось и следа. Даже выглядели они жалко.
...Жалко? Нет, Петр не жалел их. Это вот раньше — и как ни странно, в труднейшую для нас пору осени 1941 года! — он еще с любопытством вглядывался в лица пленных гитлеровцев. Что ж, люди как люди. С руками, ногами. До войны каждый из них, думалось, тоже, как и он, занимался вполне земным делом — выращивал хлеб, собирал умные машины, любил жену, детей. Потом их поставили в строй, вложили в руки оружие — воюй. Что ж, дело солдатское, подневольное...
Подневольное?!