Христиане, давая образование своим детям, не только не ставили целью образования обогащение их в будущем, достижение житейских выгод, а даже стремились совсем к обратному. «Пусть наставники, – вот чего хотели христиане, – научат своих питомцев презирать деньги, не стараться изо всего извлекать прибыль и не домогаться неправильных стяжаний – этого залога бедствий». – Обличительное слово Григория Богослова на царя Юлиана. Твор. Григория Богослова, т. 1, 175).

Значит, христиане требовали от наставников, чтобы они воспитывали в юношах чувства истинного бескорыстия. Сами христианские дети, если они вступали в школу взрослыми, – а такими были все христианские дети, учившиеся в высших школах и составляющие предмет нашего особенного внимания, – нередко прямо заявляли, чего они ищут в школах, и оказывается, что они искали благ высших, разумнейших. Так один христианский питомец языческих школ говорил о себе и одном из своих товарищей, что задачей школы они поставили «нравственное обучение, что у них обоих было одно упражнение – добродетель, и одно усилие – жить для будущих надежд, к этой цели они направляли деятельность», что и «внимания достойным они не хотели почтить того, что не ведет к добродетели и не делает лучшим своего любителя», что «выше всего они ставили то любомудрие, чтобы все и ученые труды свои повергнуть пред Богом». (Григор. Богослов. Надгробное слово Василию Вел. Твор. Григория, т. IV, 75, 76, 77. Стихотворение Григор, о своей жизни. Твор. его, т. VI, стр. 13).

Нравственность и преданность Богу – вот что ставили главной целью школы лучшие из христианских юношей. Ничего подобного искать в душах и сердцах языческих школьников не представляется возможным.

С такими-то неодинаковыми воззрениями христианские и языческие дети готовились вступить под кров школы. Но вот они уже при входе в храм науки. Что ожидало их здесь? Много ли хорошего могла дать им школа? К сожалению, учителя в школах редко стояли на высоте своего призвания. Большинство учителей принадлежало к разряду житейских неудачников, которые взялись за преподавание за неимением лучшего занятия, и потому смотрели на свое дело, как на неприятное ремесло. «Большая часть учителей занималась своим делом не по призванию, а по нужде и ради выгоды. Это видно из того, что между самыми знаменитыми и учеными римскими грамматиками многие обратились к этим занятиям совершенно случайно, после того, как им не посчастливилось на другом поприще. Иные положили начало своему образованию, будучи рабами или вольноотпущенниками, или сопровождая господского сына в школу. Один знаменитый учитель (Орбилий) был сначала приказным служителем у одного магистрата и служил в пехоте и коннице. Другой еще более знаменитый учитель (Валерий Проб) предался филологическим занятиям после того, как потерял надежду приобрести второстепенное офицерское место. Третий был прежде кулачным бойцом. Четвертый прежде шатался по театрам и тешил публику разными фарсами. Случалось и наоборот: так, например, император Пертинакс, сын вольноотпущенника, торговавшего дровами, перешел из учительского звания, которое ему не понравилось, в военную службу. Вообще сидеть в школе и учить детей считалось, так сказать, тяжелым хлебом». (Фридлендер. Картины римских нравов, стр. 152).

Желание богатства, денежной наживы – вот что больше всего заправляло деятельностью учителей и их мнимым стремлением к просвещению общества. Все их искусство имело целью единственно прославиться и обогатиться за счет других. – (Шлоссер. Всемирная история, IV, 354.)

Один христианский наблюдатель положения языческих школ IV века прямо говорит, что искусство учителей «обратилось в искусство барышничать словами». «Кто учащихся делает данниками?» спрашивает тот же наблюдатель и отвечает: «Это вы, которые выставляете слова на продажу, как медовары пряники». Чтобы хоть чем-нибудь удовлетворить одного из таких корыстолюбивых учителей, изъявлявшего, по-видимому, недовольство тем, что ему мало платят за уроки, тот же ценитель достоинства языческих учителей послал «барышнику словами» триста брусьев «по числу воинов, сражавшихся при Фермопилах». (Письмо Василия Велик, к Ливанию. Твор. Василия Велик., том VII, 339).

Другой христианский ученый рассказывает о себе, что когда он захотел брать уроки у некоего языческого философа, то этот на первых же порах так озадачил своего нового ученика назойливым требованием денег, что ученик, исполненный возвышенных стремлений и оскорбленный таким откровенным торгашеством, сейчас же бросил школу философа. (Это свидетельство св. Иустина философа. Иустина разговор с Трифоном, гл. 2).

Между учителями одного и того же города велось мелочное соперничество, унижавшее достоинство наставнического призвания; они больше всего заняты были тем, чтобы быть популярными, чтобы о них шла молва, как о людях замечательных. Как далеко простиралось их искательство в указанных отношениях, об этом дает наглядное представление следующее свидетельство одного современника: «Каждый софист (учитель), желая приобрести себе славу, домогается того, чтобы ученики спорили о нем и поднимали шум. Он всячески старается удержать около кафедры своих слушателей, а потому не одобряет ничего, сказанного другим. Положение его в высшей степени мучительно, потому что его преследует зависть, которая есть самое величайшее из душевных волнений. В городе, в котором живет и учит софист, не должно быть ни одного мудреца, кроме него; а если какой появляется, то он порицает его и всячески поносит, чтобы одному ему быть в уважении и почете. Он представляет себя сосудом, наполненным мудростью до краев, который уже ничего не может вместить более. Между тем истинные мудрецы поступали не так» (Слова Синезия. Остроумов: Синезий, епископ Птолемаидский, 182. М., 1879).

Некоторые учителя позволяли себе и того более: они являлись на уроках бесстыдными, развращали нравственное чувство своих учеников. По одному, заслуживающему полного доверия свидетельству, «они с наглым бесстыдством преследовали застенчивую скромность неопытных, приводя их в душевное смущение своим нахальством и тем услаждая свою злохудожную душу. Такими поступками своими риторы (учителя) совершенно уподоблялись демонам», так что таких риторов иные звали «извратителями». (Блаж. Августин. Исповедь, кн. III, гл. 3).

Главным средством, которым пользовались наставники для успешного обучения юношей, были розги, которые пускались в ход к делу и не к делу. «Трость или бич употреблялись учителем и притом часто, для поддержания порядка в школе». – (Фридлендер: Картины римских нравов, стр. 153).

Розгой наказывали мальчика и тогда, когда он не понял и потому не приготовил своего урока, и тогда, когда тот же мальчик хотел позабавиться невинной игрой в мяч. (Августин. Исповедь, кн. 1, гл. 9, 13).

Наказания эти были иногда так бессмысленно жестоки, что некоторые лица с великим ужасом вспоминали о них даже по прошествии десятков лет (блаж. Иероним). (Блаж. Иероним. Апология против Руфина, кн. 1, гл. 30).

Какую противоположность этим языческим учителям составляют христианские учителя христианских школ II и III века! Св. Ириней Лионский, учившийся в домашней школе св. Поликарпа Смирнского, вспоминает через десятки лет с неимоверным восторгом все подробности своей ученической жизни под кровом Поликарпа; он вспоминает о той доброте, которая отличала учителя, о том счастье, какое чувствовалось на его уроках, о том обаянии от его преподавания, которое сделалось неизгладимым. (Евсевий. Церковная история, кн. V, гл. 20).

Мог ли чем-нибудь подобным помянуть свою школу язычник? Не мог ли он, напротив, считать ее на всю жизнь чем-то постылым, ужасным кошмаром, который, слава Богу, кончился? Какое сравнение между языческими учителями и христианским школьным учителем Оригеном! Те только и помышляли о том, чтобы прижать ученика, вытянуть от него или его родителей побольше денег за свое искусство «барышничать словами», а христианский учитель Ориген, чтобы не иметь нужды брать платы со своих учеников, продал всю свою библиотеку на условии, чтобы купивший ее выдавал ему по четыре обола (мелкая монета) в день на пропитание. Христианский учитель Ориген буквально исполнял заповедь Христа не иметь двух одежд, ходил без сапог, босой и отклонял предложения своих друзей о материальных пособиях! (Там же, VI, 3).

От этого-то ученики Оригена питали к нему пламенную любовь. Так, один из них (Григорий Неокесарийский чудотворец), вспоминая о своей разлуке со школой Оригена и с самим учителем, говорил, что расставшись с ними, он долго чувствовал себя «как бы Адамом, изгнанным из рая», «как бы заблудшей овцой», как бы «израильтянином в плену вавилонском». Что общего, наконец, между учителями языческими и христианским учителем Климентом Александрийским? Языческие учителя проникнуты были тщеславием и суетным желанием превзойти других, а главное – набить себе карман. Ничего такого нельзя найти у Климента. Климент, в противоположность языческим школьным учителям, не прежде принял на себя святое звание наставника, как решив наперед вопросы: «Свободен ли он от предрассудков и зависти, не ищет ли он славы, не стремится ли он к другой какой награде, кроме спасения своих слушателей. Когда Климент решил для себя эти вопросы (и понятно, как решил), только тогда он стал учителем «в подражание Христу». Христианские учителя были вполне образцовыми учителями. Рано ли, поздно ли под благотворным действием христианства и все учителя должны были сделаться в большей или меньшей мере тем же, чем были Поликарп, Ориген и Климент. Христианские учителя изучаемого времени, без сомнения, много послужили успехам христианства, призывая мир языческий идти вслед за ними, шедшими в свою очередь вслед за великим учителем – Христом. Но в то время, о котором мы говорим, христианских учителей было еще немного; это был «мал квас», который еще не успел заквасить всей смеси, всего человечества с его воззрениями и идеалами. А потому многим лицам, жаждущим просвещения, приходилось стучать в дверь к «барышникам словами» – языческим риторам и софистам.

И они стучались. Дверь отворилась охотно и широко. Но христианские юноши входили сюда с большой осторожностью. Как уберечься от тлетворного влияния языческих школ и в то же время усвоить в них все, что требовалось для истинно образованного человека? Как зараз достигнуть этих двух целей? Христианские юноши умели это делать. Посмотрим, как же они это делали. Прежде чем решительно переступить порог языческих училищ, они составляли себе правила касательно того, как держаться в языческих школах, твердо запоминали эти правила и поступали сообразно с ними. И успех увенчивал их предприятие. Правила же эти такого рода: «Те, кто решились посещать языческих учителей, не должны, однажды навсегда предав сим мужам кормило корабля (руководительство в науках), следовать за ними, куда они ни поведут, но, заимствуя у них все, что есть полезного, должны уметь иное отбросить». (Василий Великий: К юношам о том, как пользоваться языческими сочинениями. Творения его, т. IV, с. 345).

«Не все без разбора брать от языческих учителей, а только полезное. Ибо стыдно, отвергая вредное в пище, в науках же, которые питают нашу душу, не делать никакого разбора, но подобно весеннему ручью, увлекая за собой все встречающееся, нагружать тем душу». (Там же, с. 356).

Нужно поступать так же, как поступают пчелы. «Ибо и пчелы не на все цветы равно садятся, и с тех, которые посещают, не все стараются унести, но взяв, что пригодно для их цели, прочее оставляют нетронутым. И христианские юноши, если будут целомудренны, собрав из языческих книг, что нам свойственно и сродно с истиной, мимо остального будут проходить. И как срывая цветы с розового куста, избегают шипов, так и в языческих книгах, воспользовавшись полезным, станем остерегаться вредного». (Там же, с. 349).

Однако не следовало оставлять вовсе без внимания и то, что было негодно для христианина, и из этого следовало извлекать пользу. Было правило: «Из самих заблуждений извлекать полезное для христианской религии», именно видя «худшее» (языческие заблуждения), тем с большим рвением отдавать предпочтение «лучшему» (христианству) и таким образом «немощь обращать в твердость христианского учения». (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, IV, 64).